Через некоторое время Лик знал о своей новой работе всё — как знал он каждую черточку лица своей сестры Сильвии. Маршрут его начинался с конца Канал-стрит (почти от дома, в котором была квартира Кайен) и проходил мимо ночных клубов «Жженый сахар», «У Тонка», «У беззубой Бесси», «У черного Кобба». В некоторых заведениях у входа стояли швейцары-вышибалы — устрашающего вида гиганты с лицами, покрытыми шрамами, и ловкими руками, — которые под ходили к тележке и брали по паре громадных кусков льда. Но в большинстве случаев вносить лед в заведение входило в обязанность самых молодых проституток, которые вдвоем брались за кусок льда и, как правило, роняли его на землю и поднимали крик, обвиняя друг друга в неловкости. Часто лед в «Жженый сахар» вносили Сестра и Руби Ли, которые нередко бывали в таком состоянии, накурившись травки, что не узнавали собственного брата.

Тогда Лик обычно говорил: «Они вознеслись так высоко, что смотрят на ангелов». И большого беспокойства ему это не причиняло, поскольку так было принято в Култауне, а Култаун был миром Лика.

Потом он добирался до конца Канал-стрит, и начиналась вторая часть его работы. Он разворачивал тележку и шествовал тем же путем, но в обратном направлении, во весь голос распевая хвалы оставшемуся в тележке льду. Даже в семь лет в голосе Лика присутствовал тот металлический дребезжащий тон, который, рикошетом отскакивая от стен домов, разносился на целую милю, а то и дальше.

Для того чтобы зазвать покупателей, Лик придумывал короткие стишки: «Соси саспариллу [6]со льдом, не будешь мучиться животом!» или «Подходите, пробуйте. Лед вкусней, чем мед! Лечит оспу и чесотку. Тот, кто купит, вновь придет!»

Пропев в очередной раз рекламу своего товара, Лик брал тяжелую остро заточенную лопатку, которую старик Стекель называл «эта хреновина», и колотил ею по поверхности лежащего сверху куска льда до тех пор, пока внутри тележки не собиралась кучка прозрачных кубиков. После этого он брал из сумки, висевшей между рукоятками тележки, лист вощеной бумаги и мастерски сворачивал его в кулек, который до краев наполнял только что нарубленными кубиками и, завидев приближающегося покупателя, спрыскивал содержимое кулька саспариллой.

От желающих пососать лед не было отбоя — дети проституток, сутенеров, уличных проповедников (ведь других детей в Култауне и не было) с напряженными лицами протягивали Лику свои грязные монетки, а когда холодные ароматные кусочки оказывались во рту, глаза их буквально светились счастьем.

— Один кулек — пенни! — кричал во все горло Лик. — Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег!

Спустя более чем полвека белые «теоретики джаза» (или «заплесневелые в своем невежестве личности») — они сами называли себя «пуристами» [7]— писали свои исторические исследования о рождении новоорлеанского стиля [8], основываясь на достаточно тенденциозных воспоминаниях таких джазменов, как Луи Армстронг, Джо «Кинг» Оливер [9]и Джелли Ролл Мортон [10]. Они сочли необходимым упомянуть и о легендарном Лике Холдене и его золотой трубе, хотя о его жизни практически ничего не знали. Поэтому они просто добросовестно пересказали то, что записал Армстронг в одной из своих многочисленных записных книжек: «Как получилось, что Холдена стали звать Лик? Это произошло потому, — пишет Луи, — что он припадал к трубе, как к куску льда». Но фактически Лик утратил свое прежнее имя Фортис много раньше, когда он кричал на Канал-стрит.

— Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег! [11]

Сказать по правде. Лику нравилось работать у старика Стекеля, а что до мальчишек, то они дразнили его больше из зависти. Во-первых, Лик зарабатывал деньги, а во-вторых, он стал чем-то вроде местной знаменитости под кличкой «Лик, разносчик льда». Но самым лучшим было то, что, когда поток покупателей иссякал, Лик и Соня имели возможность ублажать себя до отвалу льдом с саспариллой, заглядывать через окна в ночные бары и слушать култаунских музыкантов, играющих блюзы, регтаймы и джаз так громко и азартно, что сердца мальчишек бились в такт музыке с такой силой, что, казалось, вот-вот выпрыгнут наружу.

Лик чувствовал себя в этой атмосфере как рыба в воде. Он не отрываясь смотрел на чернокожих, так славно отплясывавших кекуок [12](с такими же «воздушестью» и «гратиозой», как это делали белые в кварталах Джонс или Синклер); смотрел на белых туляк, которые, раздухарившись, швыряли двойную плату за выпивку; смотрел на проституток, которые приседали в танце так низко, словно хотели почесать задницы о доски пола. Соня умел здорово описать словами все то, что они видели. Лик был в восторге от того, как он это делает.

— Ударник — словно комар под дождем; он так возбужден, что весь дрожит, будто лежит голый на снегу. А у пианиста пальцы скользят по клавишам, как жуки-плавунцы на воде, когда ее поверхность морщится под ветром. Басист — это конь-тяжеловоз, который привык ступать медленно, а саксофон точь-в-точь хобот африканского слона; когда его хозяин трубит в него, то хочет, чтобы все звери его слышали.

— Ну а трубач? — нетерпеливо спрашивал Лик. — Скажи, как тебе показался трубач?

— Тебя интересует труба, дорогой Лик? Труба — это пиписька твоего папочки! Ты видел лицо трубача, когда он трубил? Вот так выглядел твой папочка, когда делал тебя вместе с твоей мамочкой.

Лик надулся, когда Соня вспомнил о его папочке. Потому, что Лик и понятия не имел о том, кто он такой.

Прячась на задворках култаунских ночных клубов, Лик и Соня слышали все, что могли предложить публике первые величайшие музыканты двадцатого века. И неудивительно, что это так горячило их кровь! Музыканты были не только местные, из Култауна, были там и известные руководители оркестров, которые начали свое триумфальное шествие через весь двадцатый век из Сторивилля, в Новом Орлеане, распространяя при этом то, что теоретики называли впоследствии «култаунским саундом». А среди трубачей самым великим и самым известным был Чарльз «Бадди» Болден [13], с легкими, как у паровоза, и стальными губами: его корнет издавал звуки настолько сладостные, что благодаря им на танцевальной площадке любого клуба и на любой грязной и унылой улице воцарялась атмосфера всеобщей любви и братства. Лику довелось лишь один раз услышать, как играл Бадди Болден — бог знает, когда это было, но, судя по жизнеописанию великого музыканта, примерно в 1907 году (когда Болден вынужден был бежать из Нового Орлеана из-за осложнений на любовной почве), — в ту ночь Лик поклялся научиться играть на трубе. И в ту же ночь его настигла большая неприятность, однако она была самого легкого вида из трех возможных.

Обычно швейцары, сутенеры и проститутки не обращали внимания на Лика и Соню, если, конечно, поблизости не было блюстителей закона, находящихся при исполнении обязанностей. Так бывало везде, кроме самого большого в Култауне ночного клуба «У беззубой Бесси», где швейцаром был громадный мужик по имени Эванс (которого все звали Добряком). Без какой-либо определенной причины Добряк почему-то невзлюбил Лика. Поэтому он постоянно вышвыривал Лика и Соню из клуба, и его присутствие на Канал-стрит стало в буквальном смысле дамокловым мечом, постоянно занесенным над головами мальчиков. Лик скоро решил, что посещение этого клуба не стоит того, чтобы потом потирать ушибленную задницу и отряхиваться от уличной грязи. Но в тот вечер в Култаун приехал сам Бадди Болден и ночью должен был играть в клубе «У беззубой Бесси». Отлично! Хотя Лику только что исполнилось восемь, такого случая он упустить не мог.