Театр отказников оправдал свое назначение — всех отказников выпустили за границу. КГБ надоело возиться с группой настырных и целеустремленных артистов, но для этого им пришлось поволноваться и потрудиться немало. Вероятно, не последнюю роль в решении КГБ сыграло письмо Крамарова президенту Америки Рональду Рейгану: «Как артиста артисту». Мысль об этом пришла Александру Левенбуку. Я лишь рассказал Савелию о встрече Рейгана с творческой общественностью столицы, происходившей в Дубовом (ресторанном) зале Центрального дома литераторов. В левом углу зала (у камина) за столиком сидели Рейган и первый секретарь Союза писателей Владимир Карпов, оба с супругами. За другими столиками расположились писатели, художники, артисты, музыканты… Рейган, помимо общих вопросов отношений двух великих держав, сказал, что немалую роль в его победе на выборах в Штатах сыграло кино и именно те образы, что он играл в фильмах, — людей добрых, справедливых и мужественных. «У нас в Штатах почитают людей, которых знают, которым доверяют, — улыбнулся Рейган, глядя в зал, — и надеюсь, сидящие передо мною писатели и артисты, хорошо и с хорошей стороны известные народу, имеют неплохие шансы на выборах любого уровня».
Вряд ли мой рассказ повлиял на содержание письма Савелия американскому президенту Уверен, что нет. Я сам его не читал, но знаю, что оно выглядело приблизительно так:
«Уважаемый господин президент Рональд Рейган! Обращается к вам популярный в Советском Союзе киноартист Савелий Крамаров. Я не переоцениваю свою известность. Стоит вам, гуляя с супругой по Москве, спросить у любого москвича, у любой старушки, даже если вам ее подставят и она окажется агентом КГБ, знает ли она Савелия Крамарова, то она обязательно откроет рот (даже будучи чекисткой) и скажет: «А как же?! Смешной артист! Много раз смотрела фильмы с его участием. Кого он только не играл! Президентов, секретарей ЦК партии, работников обкомов и вообще коммунистов. Ему такие роли не доверяли, учитывая его хулиганское и порою даже воровское кинопрошлое».
Уважаемый господин президент! Старушка, кем бы она ни была, даже министром культуры, скажет вам правду, но не всю. Действительно, зрители до сих пор смеются над героями моих фильмов, но лично мне самому сейчас не до смеха. Я не умираю с голоду, но не одним хлебом жив человек. И хотя хлеб у нас с вами разный и питаемся мы по-разному, но мы оба любим творчество и не можем жить без него. Поэтому помогите мне обрести в вашей великой стране возможность работать по специальности. Моя нынешняя великая страна, видимо, помочь мне в этом вопросе не может. Что же касается моего так называемого воровского прошлого, то это относится к героям, которых я играл в советских фильмах. А в действительности я верующий в Бога и вполне законопослушный гражданин, в чем пытаюсь убедить Америку и лично вас, если вы не откажете мне в моей просьбе. У вас масса очень важных государственных забот, но я не сомневаюсь, что в вашей груди по-прежнему бьется сердце актера, всегда готовое помочь другому актеру, оказавшемуся в беде.
С искренним уважением к вам и супруге артист Савелий Крамаров,ждущий от вас ответа: быть или не быть ему актером в Соединенных Штатах Америки, в любом из них, но желательно в Калифорнии, в Лос-Анджелесе, по вполне понятной вам причине».
Савелий несколько раз направлялся к посольству Америки и прогуливался вдоль него с почтовым конвертом в руке. Однажды его остановил работник посольства и спросил, не может ли он чем-либо помочь ему. Савелий передал ему свое письмо. Говорят, что его трижды читали по «Голосу Америки», и не исключено, что Рональд Рейган обратил на него внимание и по своим дипломатическим каналам ускорил получение визы на въезд в Америку Савелию Викторовичу Крамарову. Ну а теперь от домыслов и шутливого тона вернемся к суровой действительности. Столько сил, нервов, а порою и страха испытал Савелий за три года борьбы отказника на право выезда из страны, что не был физически и нервно готов к серьезной, продуманной подготовке для выступлений в новой для себя зрительской среде. Три года нервотрепки, сомнений, растерянности…
Старый контракт с Виктором Шульманом, разумеется, прекратил существование. Шульман предлагает новые условия — работать сольный концерт и… при меньшей оплате. Америка перенасыщена русскими гастролерами, и не только евреями. Все лучшее, что осталось в русском искусстве — от классики до цирка и эстрады, — уже побывало за океаном. У Савелия выхода нет, и он соглашается на новые условия. Я считаю, что вступительный фельетон у него есть. Но оказалось, что, кроме меня, Савелий обращался еще к двум авторам — Хаиту и Жванецкому. По словам Левенбука, это делалось ради конспирации, чтобы КГБ не знал, кто помогает отказнику. На мой взгляд, наивное и ошибочное решение. Вступительный фельетон — лицо артиста, а мысли, заложенные в тексте, дают настрой всему концерту. К тому же, как говорили опытные мастера сцены, материалы артист должен брать из одного чемодана, то есть они должны быть одной, и высокой, культуры. Боюсь, что компот из разных реприз различных авторов не стал тем фельетоном, что мог сразу поднять концерт Крамарова на высокую ноту. Но вины его в этом я не вижу. Он обращается ко всем, кому верит, и главное — кто возьмется помочь ему. Вслед за фельетоном должны были прокручиваться ролики из его лучших фильмов, а затем следовать показ пантомим, довольно известных, даже из репертуара Аркадия Райкина, но очень смешных. Савелий приезжал ко мне домой и показывал пантомимы.
— Кто их ставил? — спрашиваю я.
— В основном… — мнется Савелий и называет фамилию очень среднего режиссера, — другие со мною занимались меньше. И я не мог от них требовать большего. Марк Розовский писал за меня письма Брежневу, в Министерство культуры и другие инстанции, Александр Левенбук помогал сочинять письмо Рейгану. И Марку и Саше я обязан по гроб жизни, А что пантомимы? Не смешные?
— Веселые, — уклончиво говорю я, хотя вижу, что они ему не удались, что это вообще не его жанр.
Я понимаю, что времени до отъезда остается немного, Савелий долго учит тексты, и те мысли, что роятся в моей голове, там и остаются. Жалею, что не высказал их Савелию. Они могли бы пригодиться ему в Штатах. Есть непочатый край еврейского классического юмора. В этом легко убедиться, раскрыв сочинения Шолом-Алейхема. Еще работает последний еврейский театр на языке идиш под руководством прекрасного режиссера Якова Губенко. Он мог бы предложить и поставить Савелию один из монологов Шолом-Алейхема, из творчества которого Жванецкий не постеснялся заимствовать характер, стиль и интонации разговора героев. Уверен, что для Савелия Крамарова Губенко нашел бы отрывок из пьес Шолом-Алейхема и он шел бы в Америке с не меньшим успехом, чем в России рассказ Василия Шукшина. Еще в полную силу играл в театре артист Эммануил Нелин, учившийся в студии Соломона Михоэлса. Этот артист видел на сцене Михоэлса, Зускина в роли бадхена в спектакле «Фрейлехс». Нелин мог припомнить что-нибудь из репертуара великого еврейского комика. Но время для нововведений упущено. И нервы у Савелия Крамарова на пределе. Ему запрещены всяческие выступления. После его гастролей в сверхзакрытом городе нагоняй получает филармоническое начальство. Хвост тянется за Крамаровым от его дома до синагоги и далее повсюду, где он бывает. Иногда Савелию удается улизнуть от наблюдения, укрывшись в одном из подмосковных домов отдыха. Там рады, что у них отдыхает знаменитый актер, что он общается с их отдыхающими. Естественно, денег за проживание и питание не берут. С помощью администратора Лени Дубницкого — смешного конферансье и доброго человека — Савелию удается провести время в нескольких санаториях. Он бродит по своим любимым лесам, прощается с ними. Прощается со страной, которой отдал свою душу. Обида приводит к спазмам в горле. Но его слез не видит никто. Он приезжает ко мне домой.
— Уезжаю, теперь уже точно, — говорит он грудным взволнованным голосом и дарит мне две американские пластинки. — Надеюсь, там они мне не пригодятся.