Наконец караван двинулся в путь. Но Таор, покачиваясь в такт мягкой поступи слонов, продолжал предаваться мрачным раздумьям. Отношения его с Сири изменились: они не столько ухудшились, сколько стали более взрослыми, более зрелыми, в них появилось больше проницательности, в них обида сочеталась со снисходительностью, в них грозила отныне проникнуть та доля независимости и тайны, которая свойственна каждому человеческому существу, — словом, это были теперь истинно мужские отношения.
В первые дни их медленного продвижения на север ничего примечательного не случилось. На красноватой земле, изрытой водными потоками, которые иссякли много тысячелетий назад, и осыпавшейся теперь под широкими ступнями слонов, не было видно ни души, ни былинки. Потом мало-помалу земля стала приобретать зеленый оттенок, и колонне приходилось теперь петлять по пересеченной местности, углубляясь в ущелья или следуя по пересохшему руслу рек. Особенно сильное впечатление производили на путников скалы, их остроконечные вершины и каменистые кручи — они образовывали гигантские фигуры, будившие воображение. Вначале люди смеясь показывали друг другу вставших на дыбы коней, распустивших крылья страусов и крокодилов. Но с наступлением вечера они умолкли, в тревожной тоске проходя под сенью драконов, сфинксов и гигантских саркофагов. Наутро они проснулись в малахитовой долине изумительнейшего зеленого цвета, густого и матового, — это была знаменитая «долина каменосеков», в которой, согласно Писанию, восемьдесят тысяч человек добывали камень для постройки иерусалимского храма. Долина заканчивалась замкнутым амфитеатром — это были знаменитые медные рудники царя Соломона. Здесь не было ни души, и спутники Таора могли углубиться в лабиринт галерей, бегать по вырубленным прямо в скале ступеням, спускаться по трухлявым приставным лесенкам в бездонные колодцы и, окликая друг друга, собираться в громадных залах, чьи своды, освещенные причудливым светом факелов, наполняло гулкое эхо.
Таор не мог понять, почему посещение подземелья, где трудились и страдали многие поколения людей, наполнило его сердце мрачными предчувствиями.
Они снова двинулись на север. Дорога становилась все более ровной по мере того, как почва вновь обретала естественный сероватый оттенок. Путникам все чаще попадались гладкие, как плиты, камни, а потом земля вокруг оказалась покрытой ровным и плоским щебнем. Вдруг на горизонте возник силуэт дерева. Таор и его товарищи никогда еще не видели таких деревьев. Толщина изборожденного рытвинами ствола казалась огромной по сравнению с небольшой высотой дерева. Из любопытства они ее измерили — оказалось сто футов. При этом морщинистая, пепельного цвета кора была на удивление мягкой и податливой — клинок погружался в нее, не встречая никакого сопротивления. Голые в это время года ветви, короткие и скрюченные, тянулись к небу, словно молящие культи. Было в этом зрелище что-то и трогательное, и отвратительное — доброе и безобразное чудовище, к которому можно привязаться, если узнать поближе. Позднее им объяснили, что это баобаб, африканское дерево, название которого означает «тысяча лет», потому что баобаб отличается баснословным долголетием.
Этот баобаб оказался часовым, стоявшим на посту перед целым лесом таких же баобабов, куда караван углубился в последующие дни, — редкий лес, без кустарника и подлеска, вся тайна которого состояла в загадочных надписях, вырезанных на коре некоторых деревьев, как правило самых толстых и старых. В мягкой коре были сделаны насечки, каждый рубец подчеркнут черной, охряной или желтой краской, разноцветные камешки, какими было инкрустировано дерево, образовывали мозаику — она окольцовывала ствол или спиралью вилась по нему до самой вершины. Ни в одной из мозаик нельзя было угадать изображение человеческого лица или фигуры человека либо животного. Это была совершенно абстрактная графика, но такая изысканная, что невольно возникал вопрос: а есть ли у нее какой-то другой смысл, кроме красоты?
Внезапно на их пути выросло дерево столь величавое, что они невольно остановились. Его недавно щедро убрали листьями, ветками лиан и цветами, искусно переплетенными и обвивавшими ствол и ветви. Сомнений не было: эти украшения имеют религиозный смысл — в этом дереве, разубранном словно идол и воздевшем к небу свои тыся-чепалые ветви, похожие на заломленные в отчаянии руки, было что-то от храма, от алтаря, от катафалка.
— Кажется, я понял, — прошептал Сири.
— Что ты понял? — спросил принц.
— Это только предположение, но мы его проверим.
Сири подозвал молодого погонщика слонов, маленького и ловкого, как обезьяна, и что-то тихо сказал ему, указывая на макушку дерева. Кивнув, молодой человек тотчас бросился к стволу и стал карабкаться вверх, используя неровности коры. И тут всех участников каравана, молчаливо при этом присутствующих, поразила одна и та же мысль: погонщик взбирался на дерево так, как он взбирался на своего слона; в самом деле, этот баобаб с его громадным серым стволом, узкими, торчащими наподобие хоботов ветвями напоминал слона, слона растительного мира, в то время как слон был баобабом в мире животных.
Погонщик добрался до вершины, откуда торчали все ветви. Казалось, он исчез в какой-то впадине. Но тотчас выбрался из нее наружу и стал спускаться по стволу, явно торопясь поскорее покинуть то, что увидел. Спрыгнув на землю, он подбежал к Сири и что-то зашептал ему на ухо. Сири утвердительно кивал головой.
— Так я и думал, — сказал он Таору. — Этот ствол, полый как труба, служит гробницей местным жителям. Дерево потому и украшено, что недавно туда опустили мертвеца, как клинок в ножны. С вершины дерева видно его лицо, обращенное к небу. Разрисованные баобабы, встретившиеся нам на пути, — это живые гробницы племени, о котором мне рассказывали в Эйлате, — племя зовется «баобалис», что значит «сыновья или дети баобаба». Они поклоняются этому дереву, считая его своим предком, в лоно которого надеются вернуться после смерти. В самом деле, сердце дерева, продолжающего свой неторопливый рост, вбирает в себя плоть и кости умершего, и он, таким образом, как бы продолжает жить уже в растительном царстве.
В этот день решено было сделать привал и разбить лагерь у подножия этого гигантского жука-могильщика. И всю ночь живые стоячие могилы окружали спавших темным, тяжелым, гробовым безмолвием, из которого люди вырвались с первыми лучами рассвета, трепещущие, растерянные, словно воскресли из мертвых. И тут же распространилась горестная весть, повергшая Таора в отчаяние, — Ясмина исчезла!
Сначала решили, что она убежала, потому что по приказу Таора ночью ее оставляли на свободе без всяких пут — ее удерживало возле остальных слонов только стадное чувство. К тому же трудно было поверить, что ее увели силой посторонние и при этом не было слышно никакого шума. Стало быть, Ясмина исчезла по доброй воле. Но все же, по-видимому, дело не обошлось без похитителей, потому что вместе с Ясминой исчезли две корзины с розовыми лепестками, которые она носила на спине днем и от которых ее освобождали по ночам. Напрашивался вывод: похитители действовали в сговоре с Ясминой и при ее участии.
Стали искать, описывая концентрические круги вокруг того места, где ночью стояли слоны, но на жесткой каменистой земле не осталось никаких следов. Первый след, как и должно было ждать, обнаружил сам принц. Он вдруг вскрикнул, бросился вперед, наклонился и двумя пальцами подобрал с земли что-то легкое и хрупкое, как крылышко бабочки, — розовый лепесток. Таор поднял его высоко над головой, чтобы все увидели.
— Прелестная Ясмина оставила нам, чтобы помочь ее найти, самый нежный и душистый из всех возможных следов, — сказал он. — Ищите, друзья, ищите розовые лепестки! Это весточки от моей юной слонихи, белоснежной и голубоглазой. За каждый найденный лепесток я обещаю награду.
И маленькая группа разбрелась, шаря глазами по земле. Время от времени, испустив победный клич, кто-нибудь подбегал к принцу, чтобы вручить ему лепесток в обмен на монетку. Однако дело продвигалось очень медленно, и, когда стемнело, следопыты оказались часах в двух пути от места, где осталась большая часть каравана с грузом и слонами.