Когда они собрались в хлеве, Гавриил расставил их полукругом, а потом помог каждому по очереди, преклонив колено перед младенцем, высказать ему слова приветствия и пожелания. А этим молчальникам, привыкшим говорить только со своими собаками да с луной, произнести несколько фраз было делом далеко не легким. Они сложили у Яслей плоды своего труда — кислое молоко, небольшие головы козьего сыра, овечье сало, а также оливки из Галгала, тутовые ягоды, иерихонские финики, но не мясо и не рыбу. Они рассказывали о своих смиренных горестях, о болезнях, о насекомых, о животных, и Гавриил благословлял их именем Младенца, обещая им помощь и покровительство.

Не мясо и не рыбу, сказали мы. И однако один из тех пастухов, что пришли последними, принес на плечах четырехмесячного ягненка. Он опустился на колени, положил свою ношу на солому, потом выпрямился во весь свой громадный рост. И местные жители узнали Силу-самарянина, который, конечно, был пастухом, но в то же время и отшельником и пользовался у обездоленных славой мудреца. Он жил в полном одиночестве, в окружении только своих собак и стад, в пещере Хевронской горы. Все понимали, что Сила не зря спустился с безлюдных вершин, и, когда архангел знаком пригласил его заговорить, все навострили уши.

— Господин, — начал он, — обо мне говорят, что я уединился в горах из ненависти к людям. Это неправда. Не ненависть к людям, а любовь к животным превратила меня в отшельника. Но тот, кто любит животных, должен оберегать их от людской жадности и злобы. Я и вправду не похож на обычного скотовода, который продает свои стада на рынке. Я не продаю и не убиваю животных. Они поят меня своим молоком. Я делаю из него сметану, масло и сыр, но ничего не продаю. Я пользуюсь этими дарами в меру необходимости. Остальное, большую часть, раздаю неимущим. Если в этот вечер я откликнулся на зов ангела, который разбудил меня и указал мне звезду, это потому, что в сердце своем я страдаю не только от обычаев своих земляков, но и, что гораздо важнее, от обрядов своей веры. Увы, они восходят к далекому прошлому, едва ли не к началу времен, и, чтобы их изменить, необходима настоящая революция. Не совершится ли она этой ночью? Об этом я и пришел тебя спросить.

— Да, она совершится этой ночью, — подтвердил Гавриил.

— Вспомним тогда прежде всего жертвоприношение Авраама. Чтобы испытать Авраама, Господь приказал ему заклать единственного сына — Исаака. Авраам повиновался. Он поднялся с сыном на одну из гор в земле Мориа. Мальчик удивился: они захватили дрова для костра, огонь и нож — но где же жертвенное животное? Дрова, огонь и нож… Вот, господин, проклятые принадлежности удела человеческого!

— Будут еще и другие, — мрачно сказал Гавриил, думая о гвоздях, молотке и о терновом венце.

— Потом Авраам приготовил костер и, связав Исаака, положил его на плоский камень, который служил алтарем. И занес нож над белой шеей ребенка…

— И тогда, — перебил его Гавриил, — явился ангел и отвел его руку. Это был я!

— Это правда, добрый ангел, — продолжал Сила. — Но Исаак так никогда и не оправился от ужаса, который испытал, видя, как его собственный отец занес над ним нож. Голубоватый блеск лезвия ослепил его настолько, что он всю свою жизнь плохо видел, а под конец и вовсе лишился зрения, что позволило его сыну Иакову обмануть отца, выдав себя за своего брата Исава. Но не это тревожит меня. Почему не могли вы ограничиться этим предотвращенным детоубийством? Неужто было необходимо все-таки пролить кровь? Это ты, Гавриил, доставил Аврааму агнца, что был принесен во всесожжение. Неужто Бог не мог обойтись в то утро без искупительной жертвы?

— Согласен, жертвоприношение Авраама — это революция, потерпевшая неудачу, — сказал Гавриил. — Но мы совершим ее заново.

— Впрочем, мы можем продолжить наш путь дальше в глубь Священной Истории, — упорствовал Сила, — и обнаружить там как бы самый источник тайной страсти Иеговы. Вспомни Каина и Авеля. Братья молились Господу, и каждый приносил ему в жертву плоды своего труда. Каин был земледельцем, он возлагал на алтарь фрукты и зерна, а пастух Авель — мясо и сало ягнят. Но Иегова отворачивался от приношений Каина и принимал дары Авеля. Почему? По какой причине? Я вижу только одну: Иегова терпеть не может овощи и обожает мясо. Нет сомнения, Бог, которому мы поклоняемся, хищник!

Как таковому мы и воздаем ему дань. Вот и иерусалимский Храм, прекрасный и величественный, высшая обитель лучезарной божественной власти… знаешь ли ты, что в иные дни из Храма, словно с бойни, дымясь, струится свежая кровь? Жертвенник, громадная глыба, сложенная из неотесанных камней с чем-то вроде рогов по углам, весь изрезан желобками, чтобы стекала кровь животных. Отправляя некоторые обряды, священники, преобразившиеся в живодеров, режут целые стада. Быки, бараны, козлы и даже стаи голубей содрогаются в этих местах в предсмертных конвульсиях. Их разделывают на мраморных столах, а внутренности бросают в огонь, дым от которого отравляет воздух в городе. Сказать ли тебе, что в иные дни, когда дует северный ветер, этот смрад доносится даже до вершины моей горы, сея ужас среди моих стад?

— Ты хорошо сделал, что пришел в эту ночь поклониться Младенцу, Сила-самарянин, — сказал Гавриил. — Вопль твоего сердца, друг животных, будет услышан. Я сказал тебе, что жертвоприношение Авраама оказалось революцией, потерпевшей неудачу. Но скоро Сын снова будет принесен в искупительную жертву Отцом. И клянусь тебе, на этот раз ангел не отведет Его руку. Отныне везде и всюду, вплоть до самого крохотного островка, выступившего из воды, и до скончания времен ежечасно на всех алтарях во спасение человечества будет проливаться кровь Сына. Видишь Младенца, который спит на соломе и которого вол с ослом вправе согреть своим дыханием, ибо он и впрямь агнец, — он и будет отныне единственным жертвенным агнцем, агнцем Божьим, он один и будет приносим в жертву отныне и во веки веков.

Ступай с миром, Сила, и как символ жизни можешь унести с собой молодого ягненка, которого ты положил у ног Младенца. Этому ягненку повезло больше, чем тому, которого заклал Авраам, — он может засвидетельствовать твоему стаду, что отныне алтари Господни не будут обагрены кровью животных.

После этой речи архангела настало благоговейное молчание — как бы провал перед наступлением страшного и прекрасного переворота, который оно возвестило. Каждый на свой лад и по мере своих сил пытался представить, каковыми будут новые времена. Вот тут-то и раздался скрежет цепей, ржавых болтов и смех навзрыд, нелепый и гротескный, — это был я, это было громовое «Ии-аа!» осла, стоящего в яслях. Да, это был я, что вы хотите, терпение мое истощилось, пора было положить этому конец. Ведь, ясное дело, нас снова, в который уже раз, забыли. Я не пропустил ни слова из разговора, но не услышал, чтобы помянули про ослов.

Все засмеялись — Иосиф, Мария, Гавриил, пастухи, мудрый Сила и вол, который ничего не понял, и даже Младенец весело заколотил ручонками и ножонками в своей соломенной колыбели.

— Само собой, — сказал Гавриил, — ослы тоже не будут забыты. Конечно, всесожжения их не касаются. На памяти священнослужителей еще не бывало, чтобы на алтаре заклали осла. Слишком много чести для вас, смиренные ослики! А между тем заслуги ваши велики — на вас взваливают непосильные ноши, вас бьют, оскорбляют, держа впроголодь. Но не думайте, что ваши беды ускользнули от глаз архангела. Вот, например, я отлично вижу глубокую гноящуюся ранку за твоим левым ухом, Кадишуйя, и страдаю вместе с тобой, бедный мученик, когда твой хозяин день за днем ковыряет ее заостренной палкой, чтобы боль подстегнула твои угасающие силы…

И архангел протянул свой лучезарный палец к моему левому уху, и тотчас глубокая гнойная ранка, не ускользнувшая от его внимания, затянулась, более того — она покрылась жесткой и плотной мозолью, которую никогда уже не сможет проколоть никакое острие. Я тотчас восторженно затряс своей гривой, издав победное «Ии-аа!».

— Да, добрые и скромные помощники человека в его повседневных трудах, — продолжал Гавриил, — вы будете вознаграждены Великой Историей, которая начинается нынче ночью, и награда послужит вашей вящей славе.