—Кто это, Жозе? Что случилось? — поинтересовался Диллинжер.

—Ох, — сказал он, закуривая сигарету и улыбаясь, — в понедельник начальство меня отпускает.

—Врешь!

—Подохнуть мне, если вру. Скостили срок за примерное поведение. Обещали дать работу на кирпичной фабрике. Сказали, что я находчивый и далеко пойду.

—Гром небесный! — сказал Аль Капоне. — Так ты на исправление встал, Жозе?

—Реабилитация, ман, — заважничал Жозе. — Реабилитация, ко всем чертям! — Прищурившись, он взглянул на солнце, стоящее над далекими горами и, весь уйдя в себя, негромко рассмеялся.

Мерзость и разорение — вот что этот парень принес в мою церковь. Слава Богу, все позади, а ведь могло быть гораздо хуже. Длиньше наложили швы, он потерял много крови, но жить будет. Нужно будет закрыть ворота, чтобы орды зевак и любителей сенсаций не слетались, как стервятники, на кровь. Возможно, и в церковь по воскресеньям их тянет подобное любопытство? Ладно, нужно во всем видеть светлую сторону. Эльза наконец-то, кажется, прозрела истинную природу этого парня. Никто после драки ее не видел. Сидит в своей комнате, стыдно лицо показать. А вот, кажется, и ее шаги как зримое подтверждение. Приближаются к двери…

—Ваше преподобие?

—Кто это?

—Эльза.

—Что-то важное?

—Очень важное, сэр.

—В таком случае заходи. — Пастор склонился над бумагами на письменном столе. Конечно, он простит ее, но не сразу. Он сделал вид, что занят бумагами и услышал, что Эльза остановилась перед столом. — Да? — сказал он с вопросительной интонацией.

—Я просто хочу сообщить вам, что не желаю больше жить в доме лицемера, Ваше преподобие.

Пастор поднял глаза, все еще не осознавая сказанного.

—Что такое ты сказала?

—Что не могу оставаться в гробу повапленном. — Эльза выглядела какой-то испуганной, но непоколебимой. Она надела свое лучшее платье, а в руках держала небольшую сумочку и картонную коробку.

—Насколько я понимаю, ты пришла проститься? — Пастор попытался улыбнуться и сохранить в голосе снисходительную терпимость. Он заметил, что ее рот подрагивает, но она тут же плотно сжала губы.

Эльза говорила медленно, отчетливо произнося каждое слово:

—Нет, сэр. Я пришла за теми небольшими деньгами, что лежат на банковском счете, который оставила моя мать. Вот и все. — Она сложила руки и замерла.

—Эльза, ты огорчена… но это глупо…

—Ваше преподобие, или вы отдадите мне чековую книжку — или я уйду без нее.

—Эльза… подумай, что ты делаешь. Куда ты пойдешь?

—К Айвану.

—Но он в тюрьме.

—Куда вы и этот мерзкий Длиньша его засадили. И еще называете себя христианином — после того, что сделали с бедным парнем?

—Довольно. Я не желаю говорить с тобой в таком тоне. И еще одно: если ты сейчас уйдешь, не вздумай сюда возвращаться!

—Возвращаться! Возвращаться, Ваше преподобие? Чтобы вы вытаскивали меня из кровати, раздирали на мне одежду и били?

—Будь разумной, — сказал он быстро. — Ты несовершеннолетняя и моя подопечная.

—Прошлой ночью я была шлюхой и блядью. Так вот, это первый и последний раз, когда меня так называют и руки ко мне прикладывают. Не беспокойтесь, Ваше преподобие, вы меня здесь больше не увидите.

—Эльза, я не имел в виду…

—Отдайте мне чековую книжку — и кроме того, я заберу велосипед Айвана. Вы прекрасно знаете, что это его велосипед, что он заплатил за него вдвойне.

—Ты об этом еще пожалеешь, запомни мои слова! И хорошенько запомни. Но я не собираюсь тебя останавливать. Как стелишь — так тебе и спать. Это дьявол в тебе говорит. Открой второй сверху ящик и возьми свою книжку. Там довольно много денег, но скоро ты обнаружишь, что так только кажется… — Но он говорил уже в пустоту — ее шаги эхом отдавались в гостиной.

Это случилось во вторник вечером. Пастор Рамсай заперся в спальне, и до самого воскресенья его никто не видел.

В воскресенье в Молитвенный дом повалили толпы народа, заполнив двор, где еще совсем недавно лужи крови были присыпаны песком. Те, кто не попал во двор, остались снаружи у ворот. Не считая верных прихожан, большинство составляли зеваки и любители сплетен. Даже такие закоренелые нехристи, как Богарт и его компания с ранчо Солт-Лэйк-Сити, мелькали в толпе, гордо показывая то место, где «Риган покромсал Длиньшу, как бекон». Трудно было сказать, какое предчувствие привело сюда всех этих людей. Ходило много домыслов о том, на какую тему пастор произнесет сегодня проповедь, и многие сомневались, что он вообще явится. Некоторые полагали, что он взойдет на кафедру и отлучит Айвана и Эльзу от церкви.

Староста прихода Самсон начал службу, как он это обычно делал, но приближалось время проповеди, а пастора Рамсая по-прежнему не было. Беспокойство и разочарование в толпе нарастали. И не то, чтобы староста Самсон был плохим проповедником. Многие считали его самым зрелищным проповедником со времен Пророка Бедварда, но ведь сюда пришли вовсе не затем, чтобы увидеть еще одно его шумное представление. Поэтому собравшиеся издали глубокий согласный вздох, когда из стоявшей снаружи толпы донесся шепот: «Его преподобие идет, Его преподобие…»

Пастор вошел молча, без улыбки поднялся на кафедру, не поприветствовал и даже, кажется, не заметил старосту. Он повернулся к ожидавшей его пастве, устремив взгляд куда-то вдаль. Как говорили люди, глаза его были жуткие и кровавые. Без каких-либо приветствий и предисловий, он начал проповедь.

— Прах праху и тлен тлену. Пусть мертвые погребают своих мертвецов.

Сначала все подумали, что Длиньша умер, а Айвана приговорили к повешению. Тишина становилась все более глубокой, и в какой-то момент все прихожане разом задержали дыхание. Голос пастора возвысился, его слова ранили и гремели, как гром небесный. И только постепенно, люди стали понимать, о ком он говорит, и всех обуяло чувство ужаса.

— Боже Иисусе Христе, Господь Всемогущий! — Женщина прервала тишину в непроизвольном приступе страха и неверия. — Боже мой! — всхлипнула она, — он же смерть ей пророчит. Он пророчит смерть Эльзе.

Это было жутко, даже когда говорились обычные заупокойные слова «о благословенно почивших в Бозе». Но здесь была проповедь наоборот, заклинания, исполненные мщения, проклятия в адрес души, «скончавшейся в грехе и мерзости задолго до того, как обрести Божью благодать». По любым меркам это было самое гнетущее представление, которое кто-либо когда-либо помнил, и страшные слова производили особенно жуткое впечатление, ибо сопровождались конвульсивными подергиваниями лица пастора. Не успел он закончить, как дети, хоть и не поняли до конца его слов, принялись кричать и плакать, так что пришлось их вывести, взрослые зарыдали в приступе страха и жалости, и вскоре церковь, только что переполненная, почти опустела. По Западному Кингстону пошел слух, что «пастор Рамсай сошел с ума. Он творит у себя в церкви работу дьявола, предрекает душе бедной девочки гореть в аду».

Кто-то — предположительно, соперник пастора по кафедре — написал письмо в Мемфис, проинформировав тамошнее руководство об «оскорблении сана и кафедры». Дебаты, разгоревшиеся в Департаменте зарубежных миссий, были долгими и страстными, в них упоминался, среди прочего, и «архаический африканский культ злых духов». Но благодаря стойкой защите доктора Джимми пастор Рамсей и его сторонники в конце концов выиграли тяжбу. В виде компромисса было признано, что пастор пал жертвой чрезмерного рвения и совершил эту службу в состоянии «духовного расстройства». Его вызвали в Мемфис пройти курс послушания, молитв и отдыха.

Его привели в наручниках, маленького, почти тщедушного по сравнению с двумя охранявшими его неуклюжими констеблями. Он видел, что глаза присутствующих направлены на него, и дух его дрогнул. Всю прошлую неделю совет старого Маас Натти не выходил из его головы: "Бвай, говорю я, суд — отвратительное место, не ходи туда. Говорю тебе, никогда не ходи туда. Но в чем они могут его обвинить? Посмотрите на этого увальня Длиньшу и посмотрите на него. И Эльза все подтвердит про велосипед. Судья не может не понять, что он сражался за справедливость. Не может он признать его виновным! Айван заметил сутолоку у дверей, увидел там Богарта и парней с ранчо и воспрял духом. Ребята помоложе во все глаза смотрели на него и даже показывали пальцами. Он оскалил зубы в широкой улыбке и поднял кулаки в наручниках в знак приветствия. Сила! Внезапно по толпе пробежал громкий шепот, и Айван увидел, что в зал вошла странная фигура.