Может быть, маме стоило бы приплыть в Гавану морем. Сесть на корабль в Шанхае и постепенно, волна за волной, пересечь Тихий океан. Обойти мыс Горн, затем плыть вдоль бразильского побережья и остановиться в Порт-оф-Спейн, чтобы посмотреть там карнавал.
Куба – своеобразный изгнанник, думаю я, остров-колония. Мы можем прилететь туда получасовым чартерным рейсом из Майами, но все равно никогда ее не достичь.
Потом, пока абуэла Селия спит, мы с мамой идем прогуляться до угла Калье-Мадрид. Мама останавливает крестьянина, торгующего стеблями сахарного тростника. Она выбирает один, и продавец, ловко орудуя мачете, очищает его от листьев и кожуры. Мама жует стебель, пока не добирается до сладкого сахарного сока.
– Попробуй, Пилар. Правда, он не такой сладкий, как раньше.
Мама рассказывает, как она стояла на углу и рассказывала туристам, что у нее умерла мать. Иностранцы ее жалели, покупали ей мороженое и гладили по голове. Я стараюсь представить маму тоненькой, дочерна загорелой девочкой, но все, что я могу увидеть, – это миниатюрную копию теперешней тучной женщины в бежевом платье и подобранных в тон туфлях-лодочках. Она выглядит настолько устрашающе, что могла бы остановить рейсовый скоростной автобус на Лексингтон-авеню.
Внезапно у меня возникает желание узнать, как я умру. Думаю, я предпочла бы самосожжение, возможно, на сцене, со всеми моими картинами. Я определенно хочу уйти до того, как стану слишком старой, прежде чем кому-нибудь придется вытирать мне задницу или возить в инвалидном кресле. Не хочу, чтобы моявнучка вынимала мне вставную челюсть и клала ее в стакан с водой, где растворяются шипучие таблетки, как я делала это для абуэло Хорхе.
Мама что-то говорит, но я почти ее не слушаю. Я представляю абуэлу Селию под водой, она стоит на рифе, и крошечные блестящие рыбки проносятся перед ее лицом, как вспышки света. Прилив колышет ей волосы, глаза у нее широко открыты. Она зовет меня, но я не слышу. Может быть, она разговаривает со мной во сне?
– Ты только посмотри, в чем здесь ходят. Думаешь, они могут подобрать одежду со вкусом? – Мама выражает свое недовольство громко, так, чтобы все слышали.
Я оглядываюсь по сторонам. Женщины на Калье-Мадрид одеты в обтягивающие блузки без рукавов. Они носят брюки-стрейч и pacuelos, [59]сочетая горошек и полоски, клетку и цветочный рисунок. Мужчина в темных очках накачивает сдувшуюся шину. Пара ног в потертых брюках высовывается из-под «плимута» 55 года. Шикарные автомобили величественно, словно лайнеры, проплывают по улице. У меня такое чувство, будто я вернулась назад во времени и вижу своего рода кубинскую версию молодой Америки.
Я думаю о «Гранме», американской яхте, которую Вождь нанял в 1956 году в Мексике, когда пытался вторично свергнуть Батисту. Какой-то судовладелец из Флориды ошибся в слове «Grandma», [60]и вот что получилось: родился миф, переименована провинция, издается коммунистическая газета.
А что, если бы лодка называлась «Барбара Энн», или «Сластена», или «Дэзи»? Изменилась бы история? Мы все каким-то образом связаны с прошлым. Взять хотя бы меня. Мое имя – это название лодки Хемингуэя.
Мама говорит все громче и громче. Во рту у меня пересохло, как в детстве, когда мы вместе с ней ходили в универмаг, чтобы вернуть какой-нибудь товар. Четыре или пять человек собрались на почтительном расстоянии. Ей просто нужна аудитория.
– Посмотрите на эти старые американские машины. Они держатся на скрепках и резинках и все равноработают лучше, чем новые русские. Нет, вы послушайте! – взывает она к слушателям. – Вы могли бы иметь кадиллаки с кожаными салонами! Кондиционеры! Автоматические окна! Вам не нужно было бы чинить их в жару! – Она возмущенно поворачивается ко мне: – Посмотри, они еще и смеются, Пилар! Идиоты! Они не понимают ни слова из того, что я им говорю! Только и знают, что талдычат: компаньеро да компаньера. У них мозги промыты, вот что!
Я увожу маму от растущей толпы. Язык, на котором она говорит, давно устарел, как и идиомы, которые она употребляет.
Я лежу на детской кровати тети Фелисии. Мое дыхание совпадает с дыханием мамы, с ритмом волн снаружи. Когда я была маленькой, мама спала чутко и нервно, как магнитное поле, реагирующее на малейшие раздражители. Она всю ночь металась и ворочалась на постели, как будто ей снились борющиеся привидения. Иногда она с плачем просыпалась, держась за живот и выкрикивая название какого-то места, которое я не могла понять. Тогда папа гладил ее по голове, и она снова засыпала.
Мама как-то сказала мне, что я сплю, как ее сестра, широко открыв рот, так что впору мух ловить. Мне кажется, мама завидовала моему покою. Но в эту ночь все наоборот. Теперь я не могу заснуть.
Абуэла Селия сидит на своих плетеных качелях и смотрит в океан. Я сижу рядом с ней. Руки абуэ-лы, в застарелых мозолях, с потрескавшейся кожей на большом пальце, покойно сложены на коленях.
– Когда я была совсем маленькой, одно время я сушила листья табака, – начинает она тихим голосом. – Они пачкали мне руки, лицо, одежду. Однажды мама искупала меня в жестяном тазу за домом и растерла соломой чуть не до крови. Я надела платье в оборку, которое она мне сшила, шляпу с ленточками, лакированные туфли – я впервые такие надела. Ноги в них казались драгоценностями, упакованными в сверкающие пакеты. Затем она посадила меня на поезд и ушла.
Я слушаю и чувствую, как бабушкина жизнь проникает в меня. Она как электрический ток – напряженная и подлинная.
– А до твоего дедушки у меня был мужчина. Я его очень любила. Но я дала обещание, еще до того как родилась твоя мать, не отпускать ее в эту жизнь, воспитывать ее как для войны. Твой дед отправил меня в лечебницу, когда родилась твоя мама. Я рассказала ему о тебе. Он сказал, что нельзя видеть будущее. Мне было так горько, когда мама тебя увезла. Я просила, чтобы она тебя оставила.
В окне за дверью видна морщинистая рука. Занавеска падает, тень исчезает. Ночь наполняется запахом гардении. Женщины, которые переживают своих дочерей, – сироты, говорит абуэла. Только внучки могут их спасти, храня их знание, словно первый огонь.
Каждый раз, когда Лурдес сюда возвращается, здесь еще больше разрушений, еще больше запустения. Sodalismo о muerte. [61]Эти слова ранят ее, как будто они вышиты на ее коже толстыми нитками. Она хочет поменять «о» на «es» красной краской на каждом плакате. Socialismo es muerte, [62]писала бы она снова и снова до тех пор, пока люди не поверят ей, пока не восстанут и не освободят страну от этого тирана.
Вчера вечером ее поразило, как племянник набросился на еду в отеле для туристов на Бока-Сьега. Иванито шесть раз накладывал себе в тарелку бифштексов, жареных креветок, маниоки в чесночном соусе и пальмового салата. Иванито сказал, что в интернате их так вкусно не кормят, там всегда только курица с рисом или картошкой. Этого даже не скрывают. Лурдес знает, что лучшие продукты на Кубе идут туристам или на экспорт в Россию. Упадок, думает она, всегда идет рука об руку с лишениями.
За соседним столом несколько обгоревших на солнце канадских французов наслаждались запеченными омарами и напивались на кубинские деньги. Лурдес слышала краем уха, как одна из женщин рассказывала о кубинском юноше, который флиртовал с ней на пляже. И это заграничные сторонники Вождя? Гнусные кабинетные социалисты! Им-то карточки не нужны! Им не надо ждать по три часа, чтобы получить жалкую банку крабов! Лурдес потребовалось немало усилий, чтобы спокойно усидеть на месте.
Селия сосредоточилась на еде и почти ничего не говорила за столом. Она заказала две тарелки кокосового мороженого и медленно съела его суповой ложкой.