— Прикасаться ты к ним не ж-желаешь?

Ардальон Порфирьевич безошибочно учел душевное состояние Сухова.

— Брось, Федор! — резко сказал он. — Плевать мне на твои страхи. «Прикасаться, прикасаться» — подумаешь! — перекривлял он оторопевшего Сухова. — Я деньги возьму у тебя, слышишь? Возьму, как и уговаривались. Но только не сейчас.

— Почему так?

— Неудобно мне сегодня. Свои соображения имеются: семейные… ну, в общем, жены касаются, — вот и все! Пускай там лежат у тебя в дыре, и сам ты их первое время не трогай, не трать. Понимаешь? Расходов не делай лишних, — гляди, соседи внимание еще обратят! Верно я говорю?

— Верно… — согласился Сухов, вновь успокаиваясь. — Я и сам так думал. — Возьмешь, значит, ты? Не обманываешь? — в последний раз переспросил он и пытливо посмотрел в прищуренные глаза Ардальона Порфирьевича.

— Перекреститься тебе, что ли? Так я не верующий — и тебе не советую! — иронически усмехнулся Адамейко.

…Через пять минут Ардальон Порфирьевич распрощался с Суховым.

Уже у самого порога Сухов остановил его и напомнил:

— Ты обещал прийти. Приходи, слышь, завтра, а? Непременно.

— Приду, приду, — торопился Ардальон Порфирьевич. — Раз сказал, значит, — приду. Нервы подвинти только!

— Завтра, завтра обязательно: вместе и к Ольге, жене, сходим в больницу… Проведать следует. Как ты?

— Я?… Я… Конечно, обязательно. Приду, словом, — вот что! — быстро шагнул на площадку Ардальон Порфирьевич.

Он солгал: никогда больше он не бывал в квартире на Обводном, а Ольгу Самсоновну уже увидел только в суде, когда давала она свидетельские показания.

Показания эти были не в пользу Ардальона Адамейко, так как Ольга Самсоновна, не смущаясь, рассказала судьям о встречах своих с ним у Резвушиной, о неоднократных предложениях Адамейко сожительствовать с ним тайно от мужа и вообще отзывалась об Ардальоне Порфирьевиче, как о человеке хитром и корыстном, «принесшем несчастье в ее семью…»

Показания Ольги Самсоновны были бы еще убедительней для суда и опасней для Ардальона Адамейко, если бы она могла знать истинную причину того несчастного случая, который вынудил ее свыше недели пролежать в больнице… Все это осталось неизвестным суду, потому что Ардальон Адамейко, прямой виновник этого несчастья, ни одним словом об этом не обмолвился.

Случай же этот с Ольгой Самсоновной дал защитнику отличный повод указать на чрезвычайно тяжелые семейные обстоятельства, в которых все время находился Сухов, «не сумевший потому сохранить свое душевное равновесие»…

Но если на суде не было узнано об этом новом и последнем преступлении Ардальона Адамейко, — то, по обязанности повествователя жизни Ардальона Порфирьевича, мы сделаем свидетелем этого преступления его самого, нашего читателя. Но сделаем это в свое время, несколько позже.

Адамейко солгал Сухову.

Он солгал в этот день и жене своей, Елизавете Григорьевне, так же, как и Сухов, не почувствовавшей этой лжи.

За обедом Елизавета Григорьевна сказала:

— Я принесла деньги, чтобы отдать Варваре Семеновне. Если ты хочешь, — возьми, занеси ей. Если только хочешь, конечно, — а то я сама отдам ей…

— Пожалуйста… хочу, — секунду подумав, ответил Адамейко и неожиданно поперхнулся супом.

Закашлялся так сильно, что обеспокоенная Елизавета Григорьевна хлопотливо вскрикнула:

— Прости… Может быть, я действительно мелких косточек не отцедила?

— Да, да… ничего… — продолжал кашлять Ардальон Порфирьевич, хоть кашель уже не рвался наружу…

Никакой вины за Елизаветой Григорьевной на этот раз не было. А если и была, то только в том, что напомнила о соседке. Но этого уже было достаточно, чтобы Ардальон Порфирьевич на минуту смутился и заволновался: все эти часы его не покидала мысль об убитой вдове Пострунковой, — однако он мог владеть собой; но совсем по-иному он почувствовал себя, как только жена назвала ее имя и заговорила о ней, как о живой.

Но отказываться на этот раз от поручения Елизаветы Григорьевны не входило в намерения Адамейко. Наоборот, созревший в течение минуты план натолкнул его на твердый, решительный ответ.

Ардальон Порфирьевич, откашлявшись, сказал:

— Оставь мне деньги: я передам их через час Варваре Семеновне. К тому же у меня с ней деловой разговор должен быть: жильца она просила найти…

— Когда это она просила?

— Когда?… — слегка смутился опять Ардальон Порфирьевич, поймав себя на ошибке. — Ну, что значит — когда? В воскресенье еще просила меня об этом… Я ей нашел жильца.

— Кого? Как фамилия? — выспрашивала Елизавета Григорьевна.

«Фамилия? — Жигадло!» — внезапно юркнула, как из подворотни котенок, нечаянная мысль, — но Ардальон Порфирьевич вовремя себя сдержал.

И неторопливо, стараясь казаться безразличным, он внятно и медленно сказал:

— Фамилия его — Башмачкин, Акакий Акакиевич. Счетовод из Пенькотреста, по девятому разряду. Мой знакомый.

Он шутил. Он сохранил еще силу для шутки, но, — то ли потому, что Елизавета Григорьевна уже не слышала (она относила тарелки в кухню), то ли неизвестен был Елизавете Григорьевне бессмертный титулярный советник, рожденный гоголевским гением, — шутка сошла за точный и правдивый ответ…

Ардальон Порфирьевич иронически и самодовольно улыбнулся. И то, что сам почувствовал свою улыбку, — придало уже спокойствия и бодрости.

С таким точно настроением он вышел спустя час из дому, чтобы начать осуществление своего нового плана: устроить так, чтобы несколько соседей-жильцов стали невольными свидетелями того, как он, Адамейко, усердно стучался в квартиру вдовы Пострунковой, желая отдать следуемые ей деньги.

Читатель уже знает все подробности, сопутствовавшие осуществлению этого плана Ардальона Адамейко, и нет нужды поэтому вновь их описывать. Некоторые из них, однако, требуют хотя бы кратких пояснений.

Стоя у дверей Пострунковой и стуча в них кулаком, Ардальон Порфирьевич, не теряя в общем решимости и бодрости, почувствовал вдруг на одну минуту лихорадочный приступ страха, точно такой же, какой он испытал однажды, представив себе, как кто-то убивает Варвару Семеновну в то время, когда она возится у открытого нижнего ящика комода, а он сам, Адамейко, слышит это убийство, сидя в соседней комнате…

Непонятное случилось с Ардальоном Порфирьевичем: было страшно не от того, что действительно произошло сегодня утром, а от того, что подсказывало ему обостренное воображение еще несколько дней тому назад.

И в эту минуту, живя тем прошлым, почти ирреальным, — он, как и тогда, мучительно захотел теперь хоть на одно мгновенье услышать хотя бы одни звук — обычный, знакомый, — говоривший о присутствии жизни в этой зловеще молчавшей квартире.

Ошибкой было бы думать, что в этот момент он сожалел о случившемся сегодня утром или раскаивался. Ни того, ни другого чувства Ардальон Порфирьевич не испытывал: он не хотел сейчас осознать случившееся, он думал о том, как бы сейчас отмахнуться от него. И все это для того, чтобы еще больше укрепить в себе бодрость и решимость, чтобы до конца сохранить свою волю.

Вот почему, когда услышал визг и лай собаки, — мысль уловила звук, верней — уцепилась за него, как растерявшийся седок, за гриву понесшей лошади, — Ардальон рефлекторно уже — совершенно ясно и точно — представил себе все детали того, что должно было происходить сейчас в квартире. А недавнее пребывание его в квартире Варвары Семеновны наилучшим образом способствовало тому, что в памяти всплыли теперь все вещественные мелочи — альбом, ваза, огрызки карандаша: он инстинктивно уже удлинял свою мысль, удлиняя тем самым и время, в течение которого казалось самому, что ничего страшного на самом деле не произошло и что вот-вот все это подтвердится: знакомый голос спросит: «Кого надо?», а он, Адамейко, как всегда, ответит: «Откройте, Варвара Семеновна: это я — Ардальон Порфирьевич…»

Но этого не случилось, и в дальнейшем Ардальон Порфирьевич трезво думал только о том, как бы получше замести следы необнаруженного еще преступления.