— Эх ты, Палагея Ивановна, не говоря плохого слова!… — непонятно и весело прервал ее кудрявый краснощекий кассир и громко расхохотался.
Адамейко еще раз постучал в дверь. Шум заглушил россказни словоохотливой старухи-прислуги.
— Не отворяет? — спросил вновь кассир.
— Не слыхать что-то…
— Вот я и говорю про черное-то сновиденье, — вмешалась опять старуха, обращаясь к кассиру. — А вы, господин Жичкин, как при советской службе состоите, — так вам Бог уже будто и ни к чему! А я, прости, Господи, опасаюсь теперь даже за их — за Варвару Семеновну: или заболели очень, или…
— Ах, черт! — И Ардальон Порфирьевич что было силы затарабанил в дверь.
— И слушать меня не хочет, словно и сам за нее испугался! — продолжала она. — К тому же, слышите все, как собака надрывается…
— Это верно, Петинька, собака лает ужасно, бедная! — воскликнул молодой женский голос. — Пойдем, Петинька, я боюсь…
— …А коли собака ихняя в квартире, значит, и хозяйка должна там быть. Иначе как, по вашему? Собаку Варвара Семеновна завсегда с собой забирает, куды б ни шла.
— Это верно, — подтвердил Адамейко. — Но, может, действительно куда-нибудь вдруг ушла, а Рекса и оставила? Исключительный, может, случай… Негостеприимная, заметьте, дверь! — улыбался он уже, спускаясь вниз. — Дверь — не человек: не поймет и не расскажет, — продолжал Ардальон Порфирьевич шутить, — а то разве была б так глупа: я, заметьте, Варваре Семеновне долг сторублевый своей жены принес, денежки, а дерево глупое принять меня не хочет…
И он невзначай вынул тоненькую пачку червонцев и опять положил ее в карман.
— Да-с! — весело моргнул краснощекий Жичкин. — Пребывает в существовании женщина без неприятностей и без служебных обязанностей… Индивид! — направился он уже к своим входным дверям.
— Пойду в булочную… — как-то неожиданно и вяло сказал Адамейко. — Когда возвращаться буду, занесу уж ей деньги…
И он медленно начал спускаться по лестнице.
Обе двери на площадке захлопнулись. В квартире Варвары Семеновны нудно и отрывисто повизгивала собачонка.
Камень ступенек был прохладен и освежающ, — Ардальон Порфирьевич вытер платком мелкие капельки легкого пота, набежавшего на лоб.
Внизу, на подоконнике, поджав под себя лапы, вперив полузакрытые глаза в одну точку, лежал чей-то серый большой кот. Адамейко остановился подле, несколько раз погладил его, почесал его за ухом… и вдруг, отняв руку, больно ударил его по спине. Кот спрыгнул и, взбежав на несколько ступенек вверх, оглянулся и посмотрел боязливо и недоумевающе на человека.
— Вот тебе! — сказал вслух Ардальон Порфирьевич и неожиданно для самого себя… показал коту фигу!…
Выйдя за ворота, он увидел трехлетнего карапуза, сынишку дворника, без присмотра возившегося на панели. Адамейко остановился и, словно вспомнив о чем-то, быстро подошел к нему и, вытащив поспешно из левого кармана брюк липкий и полураздавленный яблочный пирожок, протянул его мальчугану; запачканные сладким густым соком пальцы Ардальон Порфирьевич тут же облизал языком.
— Бери, бери — кушай… — совал он пирожок к пухлогубому мяконькому рту карапуза. — Не бойсь…
Мальчуган молчаливо взял пирожок и, как за минуту до того серый кот, непонятливо посмотрел на незнакомого ему взрослого. Но тот уже отдалялся от него.
Пройдя несколько шагов, Адамейко вдруг остановился и поспешно повернул обратно.
Мальчуган, стоя у канавки, с удовольствием уже жевал пирожок.
— Отдай… ты! — тихо и коротко сказал Ардальон Порфирьевич и быстро выхватил остаток пирожка из маленьких рук. Затем он так же быстро вытер их тут же, на панели, поднятым клочком газетной бумаги и продолжал свой путь, не оглядываясь.
— Кхе-кхы… — теперь только заплакал ребенок, но взрослый человек был уже далеко.
Почти ровно через час Ардальон Порфирьевич подходил опять к воротам своего дома, неся в бумажном мешочке вкусно пахнущие кондитерские рогальки. Он вошел во двор.
— А что, господин Адамейко, впустила вас Варвара Семеновна, или не стучались еще раз?
Он оглянулся — рядом с ним стояла старуха-прислуга из второго этажа. От неожиданности он вздрогнул.
— Нет… нет. Иду вот только. А что — вернулась она, что ли? — спросил Ардальон Порфирьевич и равнодушно откусил больший, чем следовало, кусок рогальки: почувствовав, что от этого дыханию стало тесно.
— Какой — вернулась! Мы вот втрех и разговариваем… — Старуха кивнула на двоих женщин, стоявших поодаль. Чего ей возвращаться-то, коли, по-нашему, она и не уходила. А собака ейная за дверью все плачет, да и только. Собака чувствие имеет…
— Это верно, верно она говорит! — в один голос поспешили теперь поддержать старуху обе женщины. — Я уже мужу моему — Сергею, дворнику, значит, — говорила про подозрение наше… — продолжала одна из них. — Так он говорит: «Как она, — Пострункова вдова, значит, — до вечера не откроет и собака визгу своего не прекратит, так я, — говорит, — управдому доложу — и все тут, потому что не иначе, как происшествие и в мое, — говорит, — дежурство даже…» Так и сказал!
— Ерунда! — прервал ее Ардальон Порфирьевич, с трудом проглотив рогальку. — Никаких не может быть таких случаев… Никаких подозрений. Ваших подозрений, бабьих, простите!… — уже весело и спокойно добавил он. — Вот я иду домой и опять постучусь к ней…
Он направился к флигелю; женщины в сопровождении нескольких ребятишек, прислушивавшихся к разговору, пошли вслед за Адамейко.
С той же беспечностью, даже напевая что-то, он быстро вбежал по лестнице, шагая сразу через две и три ступеньки, и согнувшееся и сильно наклонившееся вперед тело его, словно отталкиваемое при каждом движении пружиной, — было остро и упрямо, как у велосипедного гонщика.
На последней площадке, где помещались его и Варвары Семеновны квартиры, Адамейко мигом остановился, открыл французским ключом дверь к себе и, не закрывая ее, прошел быстро в столовую…
Через минуту, когда сопровождавшие его со двора женщины и несколько ребятишек были уже на площадке, они и застали Ардальона Порфирьевича стоящим у дверей соседки.
— Ну-ка-сь, с Божьей помощью, постучимся! — сказала прислуга-старуха и перекрестилась.
Адамейко нанес в дверь несколько громких и коротких ударов. В ответ — жалобный лай и — потом — скулящий визг собаки.
— Ах ты, Господи, Господи!… — для чего-то начали креститься все три женщины, а дети, облепив дверь, всячески колотили по ней кулаками.
— Вот вам и сон-то мой черный! Будто лежу это я в бане…
— Да, уж не знаю, что думать!… — как-то вяло вдруг и глухо сказал Адамейко. — Дворника, что ли, позвать? Ведь скоро семь часов… Пора ведь…
— Дворника, дворника… Сергея моего, да!… — всполошилась его жена. — Ванюшка, поди позови мужа моего… живо только! Может, нужно и Павла Родионыча — председателя, да управдома, да милицию?!
— Все… все будут!… — усмехнулся, глядя на нее, Ардальон Порфирьевич и отошел к перилам.
Облокотившись на них и свесив голову вниз, он заглянул в глубь пролета, точно высматривая, не идет ли уже дворник. Женщины шушукались возле дверей.
Пролет был широк, и образовавшие его лестницы казались теперь сверху изломанными наподобие многоугольной буквы зет, каменными зубчатыми полосами, которые вот-вот с грохотом обвалятся при первом, даже легком ударе по одной из них; а то уже и наоборот: упорные и крепкие, прочно прилаженные к каменным сцепкам площадок, лестницы эти, оставив между собой скосившийся вбок колодец пустоты, давили теперь сознание Ардальона Порфирьевича своей тяжестью и крепостью, а зигзагообразный пролет неожиданно притягивал теперь облокотившееся на перила его легкое тело.
Ардальон Порфирьевич мысленно увидел уже, как летит»но мелким куском вниз, как ударяются его плечи, руки, колени о холодные тупые ребра ступенек, а потом — плашмя падает он наземь, на твердые плиты вестибюля…
— Ух, черт!… — отпрянул он, вздрогнув, назад и невольно зашатался.
— Идем, дяденька!… — Дворник идет, и милиционер под воротами курит!… — раздалось несколько детских голосов снизу. — Вот сейчас… Мы с дворником… — И через несколько секунд, в сопровождении ребятишек, он появился на площадке.