Когда форель скользнула над моей ладонью — юркая, серебристая, щекочущая, — пальцы Алекса напряглись. Он рывком вытащил наши руки из воды, и рыба забилась у меня на груди. Мы со смехом повалились на берег ручья.

Лежа рядом, мы не сводили друг с друга глаз, руки Алекса продолжали держать мои ладони. Когда он прижимался запястьями к моим рукам, я чувствовала его пульс — равномерное биение в унисон с моим. Мы не хотели распутывать узел из наших тел, даже когда Алекс потянулся, чтобы выпустить форель в ручей. И мы вместе наблюдали, как она уплывает вдоль каменистого берега, исчезая так же быстро, как и сомнения.

Из последней нашей ссоры мне запомнилась не причина, по которой она возникла, и даже не то, как Алекс меня бил. Я только помню, что случилось это в большой спальне и в пылу ссоры кто-то из нас толкнул комод с зеркалом. Поэтому мне запомнились не обидные слова Алекса, не острая боль в плече, а тот момент, когда с комода упала банка со снегом, который Алекс привез мне в Танзанию, и ее осколки разлетелись на гладком паркете.

Это произошло случайно, ее давным-давно могла разбить неловкая горничная или я сама, когда поспешно одевалась. Но этого не случилось. Целых два с половиной года баночка стояла на комоде в окружении моей и Алекса расчесок, как будто являлась для них связующим звеном.

Алекс, тяжело дыша, стоял надо мной, глядя, как по полу растекается вода. Я равнодушно гадала, останется ли пятно на полу, и поймала себя на том, что, надеюсь, останется, — останется хотя бы след.

Вместо того чтобы извиниться или заключить меня в объятия, Алекс присел и начал собирать крупные осколки. Одним он порезал большой палец, я не могла оторвать глаз от зрелища того, как его кровь расплывается в лужице воды.

Наверное, именно это и стало последней каплей.

— Если ты еще раз хоть пальцем меня тронешь, — негромко предупредила я, глядя на воду, — я уйду.

Алекс продолжал собирать осколки, как будто искренне надеялся, что их можно склеить.

— Это меня убьет, — тихо ответил он.

Я взяла сумочку, куртку, спустилась по лестнице и только отрицательно покачала головой, когда Джон спросил, куда меня отвезти.

Я бродила по соседним улицам и жадно вдыхала затхлый, загазованный воздух.

Когда я пришла в церковь Святого Себастьяна — да, нашу церковь, — то прежде всего искала убежища. Мне хотелось укрыться в ее стенах и больше никогда их не покидать. Возможно, если я достаточно долго посижу на темной прохладной скамье, наблюдая за тенями, которые отбрасывают витражи, мир опять станет таким, как прежде.

Если честно, мне отчаянно хотелось принадлежать к какой-то религиозной конфессии, но я не могла искренне признать, что во что-то верю. Я сомневалась, что есть Он, всепрощающий Бог.

Я закрыла глаза и, вместо того чтобы молиться Иисусу, стала молиться Коннору.

— Как бы я хотела, чтобы ты был рядом, — шептала я. — Ты представить себе не можешь, как нужен мне.

Я сидела до тех пор, пока безжалостное дерево скамьи буквально не врезалось мне в ноги. К тому времени небольшую церквушку освещал лишь свет мерцающих свечей, стоящих на столе в задней части зала.

Я встала, у меня закружилась голова, и я поняла, что верю только в одно. Верю в нас с Алексом. Несмотря на все случившееся, я верю, что мы можем быть вместе.

Я выскользнула через массивные двери церкви и начала ловить такси, чтобы поехать домой. Я коснулась входной двери, и она тут же распахнулась. На крыльце стояла кромешная тьма. Алекс сидел на нижней ступеньке лестницы, обхватив голову руками.

Той ночью я поняла две вещи: Алекс подумал, что я ушла навсегда, но, что бы я ни сказала в запале, это всего лишь пустые угрозы. С той самой секунды, как я вышла через эти двери, я готовилась к возвращению.

Глава 18

Передо мной лежала стопка слезливых сценариев. Это не входило в мои обязанности, но мне нравилось их читать. Я закрывала глаза и представляла, как Алекс двигается, как написано в сценарии, как произносит заученные слова. Большинство сценариев я откладывала в сторону, прочитав всего пару страниц, но те, которые казались многообещающими, читала до конца.

Я сидела в кабинете Алекса, на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». В те дни, когда у меня не было занятий или настроения заниматься исследованиями, я лежала, свернувшись калачиком, на мягком диване, и ждала, пока он закончит дела, чтобы мы могли вместе поехать домой. Сегодня Алекс работает в звукозаписывающей студии над своим последним фильмом и вернется за мной только через несколько часов. Вздохнув, я взяла верхний сценарий и начала читать.

Через два часа я отбросила сценарий и поспешила по главной дороге на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». Я слабо представляла, в какой из студий работает Алекс, поэтому вломилась в три комнаты, прежде чем нашла нужную. Он вместе со звукооператором склонился над электронной панелью, но, когда увидел меня, снял наушники.

Я не обратила внимания на его плотно сжатые губы — признак недовольства моим вторжением, хотя уже по одному виду Алекса было понятно, что позже меня отчитают за такое поведение.

— Ты должен пойти со мной, — сказала я тоном, не терпящим возражений.

Фильм «История моей жизни» начинался со сцены, в которой мужчина смотрит, как умирает его отец. В больничной палате, наполненной какими-то трубками, проводами и пикающими аппаратами, он склоняется к сухой, как пергамент, щеке и шепчет: «Я люблю тебя».

Сценарий был об отце и сыне, которые так и не смогли найти общий язык из-за противоположных взглядов на то, что значит быть мужчиной. Сын перестает общаться с властным и требовательным отцом, но возвращается домой, когда мать погибает в автокатастрофе. Сейчас он повидавший мир фотожурналист, а его отец так и остался необразованным крестьянином из Айовы. Сын сразу видит, насколько мало между ними общего. Им трудно ужиться в одном доме, когда женщина, которая всегда служила для них буфером, умерла.

По не вполне понятным причинам сын начинает делать фотоочерк о жизни своего отца, направленный против действующей власти, объективно представляя отца независимым фермером, который стал жертвой политики предельно допустимых цен и который не в состоянии выжить на деньги, вырученные от своего урожая. В ретроспективных эпизодах показаны события, которые возвели стену отчуждения между отцом и сыном; оставшаяся часть фильма посвящена тому, как постепенно рушится эта стена, когда сын откладывает камеру в сторону и работает в поле бок о бок с отцом. И, примерив его жизнь на себя, не оставаясь сторонним наблюдателем, начинает понимать отца.

Кульминацией фильма является великолепная сцена между отцом и сыном. Сын постоянно тянется к отцу, который продолжает держаться особняком, — они соприкасались считаные разы, когда работали рядом на кукурузном поле. Когда отец неодобрительно отзывается о его нынешней жизни, сын взрывается. Он кричит, что делал все от него зависящее, чтобы старик понял, кто он есть на самом деле, что любой другой отец гордился бы успехами своего сына и что он никогда бы не убежал на другой конец света, если бы его понимали в собственном доме. Отец качает головой и уходит. Когда отца уже нет рядом, сын замечает окружающую природу — простирающиеся вокруг поля, которые принадлежат его семье. И понимает, что в детстве стоял здесь и видел только границы этих зеленых полей, видел только то, что было по эту сторону горизонта.

А еще он понял, что отец в детстве притеснял его потому, что для него легче было предстать перед сыном в образе жестокого, властного тирана, чем признать, кем на самом деле он является — простым крестьянином, ничего не добившимся в жизни. Так пусть лучше его считают ублюдком, чем неудачником.

Во время страды устанавливается молчаливое перемирие, потому что в прошлом слова только отдаляли их друг от друга. В конце картины сын опубликовывает свой фотоочерк, который потом раскладывает на больничной койке своего отца, — впечатляющие снимки не жертвы или неудачника, а настоящего героя. В сценарии написано, что изображение постепенно исчезает. И финальная сцена: отец, моложе на несколько десятков лет, поднимает на руки улыбающегося мальчугана. Мы возвращаемся к началу. «Я люблю тебя», — говорит он. Конец фильма.