— Ну как, нравится? — прокричал я сквозь шум ветра и грохот роликов по бетону.

— Очень! — крикнула Кэролайн в ответ. Ее волосы развевались, щекоча мне подбородок.

Последние несколько виражей, потом крутизна спуска стала уменьшаться, деревья остались позади — и мы затормозили на длинном горизонтальном участке трассы у подножия склона. Я высадил Кэролайн, неуклюже поднялся на ноги и вытащил громоздкие санки из желоба. Подростки прокатили мимо, недовольно ворча.

— Давай еще раз, пап! Пожалуйста! — попросила Кэролайн.

— Ни в коем случае, — отрезал я. Главное, знать, когда и где проявлять твердость.

— Шесть пятьдесят, пожалуйста, — сказала женщина в кассовом окошке. — Я ж говорила, что двухразовый билет за десять долларов обойдется вам дешевле.

Мертвые тела хранились в СТИ-1, складе технического имущества авиабазы Тан-Сон-Нхут. У нас имелся морг и еще один холодильный контейнер рядом с главным ангаром, но именно в СТИ-1 тела ждали отправки домой после оформления всех документов. Некоторые придурки в нашем батальоне называли склад Хилтоном для ЗСЗР (Завершивших Службу в Заморских Районах) или Спецотстойником для Тупых Идиотов-1.

Многие молодые ребята, на которых я оформлял бумаги для отправки на родину из Вьетнама, погибали в результате несчастных случаев. Часть из них связана с боевыми походами и оружием, но большинство — с джипами, тяжелой техникой или чертовыми мопедами, заполонявшими Сайгон и окрестности. «Прери Мидланд» сильно поднялась бы, продавая страховые полисы во Вьетнаме.

Помню, раз меня вызвали из трейлера, служившего офисом, взглянуть на останки одного парнишки, который, болтаясь без дела с приятелями, решил изобразить, как он подрывает бронетранспортер АРВ. Он упал на живот и засунул воображаемую связку гранат между гусеничными колесами проезжавшего мимо бронетранспортера. По словам его товарища, они видели такую штуку в фильме «Рейнджеры Дэрби». Сидевший за рулем вьетнамец вдруг озверел. Семитонная бронированная машина дала задний ход и переехала молодого сержанта. На твердом асфальте, не на рыхлой земле.

Я не стал смотреть на тело, но помню, что пластиковый мешок казался пустым, как моя дорожная сумка, если туда положить только штаны да рубашку. Позже, заполняя на него бумаги, я обратил внимание, что парнишку отправляют в Принсвилль, штат Иллинойс, маленький городок всего в паре миль от Элмвуда, где мы жили после переезда из Чикаго.

Именно в Элмвуде я впервые по-настоящему осознал, что когда-нибудь умру. Произошло это одним субботним вечером в самом конце августа 1960 года, за несколько дней до начала школьных занятий. Мне было двенадцать, я шел в седьмой класс и забыл пройти «медосмотр для поступления в среднюю школу», хотя таковая представляла собой всего-навсего несколько новых учебных аудиторий, присоединенных к начальной школе, куда я ходил раньше. Однако без медосмотра к занятиям не допускали.

Понятия не имею, почему единственный в городе доктор согласился принять меня в субботу вечером, но он согласился. Странное было время. Врачи даже ходили на дом к больным.

Упомянутый доктор два года назад бежал из Венгрии. Он отлично вписался в жизнь Элмвуда, разве только одевался экстравагантно, пах очень странно, носил несусветную прическу, выглядел из ряда вон и говорил с таким акцентом, что фиг поймешь. Вдобавок был мерзким ублюдком. Он носил имя доктор Злотан, но все дети в городе звали его доктор Злыдень.

Помню, он сделал мне несколько прививок — старым многоразовым шприцем с тупыми иглами, которые потом отправились обратно в стерилизатор. Подозреваю, доктор Злотан использовал иглы до тех пор, пока они не затуплялись настолько, что уже и кожу не протыкали.

В общем, я спешил в Мемориальный парк на бесплатный киносеанс. Единственный элмвудский кинотеатр — с залом на сорок шесть мест — летом не работал, поскольку Дон и Диди Эвалты, владельцы, всегда уезжали на лето в свой домик на озере Биг-Пайн в Миннесоте. Но их сын Хармон — хотя он был успешным дантистом в Пеории, находившейся почти в часе езды от нашего городка, — завел традицию приезжать с 16-миллиметровым проектором и новыми фильмами и бесплатно показывать кино на белом полотняном экране, натянутом над эстрадой в Мемориальном парке. Зрители сидели семьями на расстеленных на траве покрывалах или в автомобилях, припаркованных у тротуара, и смотреть фильмы в такой обстановке бесконечно приятнее, чем в маленьком кинотеатре Эвалтов.

То был последний летний бесплатный сеанс, и я бежал в парк после медосмотра, уколов и всего прочего, когда мне вдруг стало ясно, что я умру.

Не сейчас. Не сегодня вечером. Но когда-нибудь. Неминуемо. Безвозвратно.

У меня перехватило дыхание, как от удара под дых. Я резко остановился, попятился и уселся на каменный поребрик между газоном и тротуаром на Третьей улице. Я слышал звуковую дорожку мультфильма, который показывали в квартале отсюда.

Смерть реальна. Она неизбежна. Мы все знаем это и притворяемся, будто миримся, но по-настоящему никто в это не верит. Я не верю. Мы гоним мысли о смерти прочь, как гоним прочь мысли о предстоящем походе к дантисту или о возвращении в школу после летних месяцев свободы. Что-то произойдет, и ситуация изменится… визит к дантисту отложится по каким-нибудь причинам… будут еще другие каникулы.

Но смерть реальна и неизбежна. Я опустил голову к самым коленям, уставился на тенниски и попытался продохнуть.

Один из дней такой же точно недели, сквозь которую я беспечно шагаю сейчас, однажды станет тем самым днем. Днем моей смерти. Это непременно будет один из этих вот семи дней. Но какой? Суббота? Умирать в субботу казалось неправильным и нелепым. Воскресенье? Понедельник? Вторник? Среда? Среда… моя любимая телепрограмма «Человек в космосе» с Уильямом Ландиганом выходила по средам вечером. Четверг? Пятница?

Склад технического имущества и штаб нашего батальона находились на одной стороне летного поля, а гражданские и военные терминалы — на другой. «Геркулесы» внешних рейсов выруливали из главного ангара к взлетной полосе, а оттуда выворачивали к нашей стороне поля, где принимали на борт груз.

В складе всегда стояла страшная жара. Хотя цинковые контейнеры считались герметично закрытыми, в воздухе там всегда висел сладковатый запах разложения. Он вызывал у меня в памяти мусоровоз, вечерами проезжавший по улицам Элмвуда.

Спустя много лет я начал думать о Вьетнаме в терминах ДТП. Скажем, США были «Фордом Фарлайн» или «Бьюиком Регал», а Вьетнам — стеной или деревом, оказавшимися на пути, когда водитель отвлекся. А возможно, то была «пьяная авария». Кто знает? Легкие повреждения. Черт, да ведь всем известно, что каждый год на дорогах Америки погибает столько человек, сколько мы при всем старании сумели положить за неполных десять лет во Вьетнаме. Только никто не воздвигает черные стелы в память о жертвах ДТП. И не стаскивает все тела в один склад.

Тем вечером в Элмвуде, за двенадцать лет до СТИ-1, я сидел на каменном поребрике, пока не прошло давящее ощущение в области солнечного сплетения. Но чувство, что что-то во мне бесповоротно изменилось, так никуда и не исчезло.

Наконец я встал, отряхнул джинсы, потер ноющие от уколов предплечья и уже не побежал, а пошел в парк, на последний бесплатный киносеанс лета.

Когда мы поднимались по канатной дороге во второй раз, Кэролайн спросила:

— Пап, ты веришь в Бога?

— М-м-м? — Я наблюдал, как над Пиком восемь сгущаются и быстро разрастаются темные кучевые облака.

— Ты веришь в Бога? Мама, по-моему, не верит, а вот Кэрри с нашей улицы верит.

Я откашлялся. Последние несколько лет со страхом ждал этого вопроса и так основательно к нему подготовился, что полный ответ в напечатанном виде мог бы послужить учебным планом для семестрового курса философии, совмещенного со сравнительным курсом религиоведения.

— Нет, пожалуй, не верю.

Кэролайн кивнула. Наш подъем подходил к концу.