Поэт упорно молчал. В ослепительном белом свете фар Питеру удалось разглядеть его лицо, оно было изуродовано и залито кровью, но выражало гордую решимость, и Питер понял, что Дагган скорей умрет, чем издаст хоть единый стон. Он стоял, судорожно обхватив дерево руками, и когда бич врезался ему в спину, вздрагивал всем телом, но не издавал ни звука. Его всё хлестали и хлестали, и при каждом взмахе бича летели на окружающих брызги крови, и алые струйки стекали на землю. На всякий случай они привезли с собой врача, в руках у которого была небольшая чёрная сумка, теперь он выступил вперед и шепнул что-то на ухо церемониймейстеру. Даггана отвязали, с трудом разжали его руки, обхватившие ствол сосны, и бросили его рядом с Гликасом.
Теперь очередь была за Дональдом Гордоном, и этот квакер, исповедующий социализм, не упустил случая разыграть дешёвую мелодраму. Он серьезно относился к религии и свой антивоенный пыл прикрывал именем Иисуса, что было прямо невыносимо. Теперь он решил пустить в ход испытанный театральный эффект. Он воздел к небу свои закованные руки и завопил пронзительным голосом:
— Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят! В толпе пробежал ропот, который вскоре перешёл в громкий гул.
— Это кощунство! — раздались крики. — Заткнуть ему поганую пасть!
Сотни раз Дональд Гордон с трибуны выступал против войны, громя наживавшихся на ней капиталистов. И сейчас вокруг него собрались как раз те, кого он так разносил, — младшие члены Торговой палаты и Ассоциации промышленников и коммерсантов, лучшие люди города, спасавшие родину и не слишком дорого оценивавшие свои услуги. Они взревели от ярости при его кощунственной выходке. И вот окровавленную плеть взял детина, словно для смеху напяливший маску, — до того была знакома всем и каждому его дородная, богатырская фигура. Это был Билли Нэш, секретарь Лиги возрождения Америки. Толпа заорала:
— Валяй, Билли! Покажи себя, старина.
Дональд Гордон мог говорить отцу небесному, что Билли Нэш не ведает, что творит, — сам-то Билли был убеждён, что он знает, и намеревался как можно скорей доказать это Дональду. Он быстро справился с такой задачей, ибо у молодого квакера только и было силы, что в голосе, и он потерял сознание после четвёртого или пятого удара, а после двадцатого вмешался доктор.
Пришла очередь Грэди, секретаря союза Индустриальных рабочих мира, — и тут разыгралась ужасная сцена. Грэди наблюдал за расправой, сидя в автомобиле; им овладело бешенство отчаяния, и когда сняли наручники, чтобы стащить с него пиджак, он внезапно вывернулся и заработал кулаками, сшибая людей направо и налево. Грэди вырос среди дровосеков и обладал недюжинной силой; не успели присутствующие опомниться, как он метнулся в сторону и юркнул между автомобилями. Человек десять кинулись на Грэди с разных сторон, сбили его с ног, завязалась свалка. Справившись с ним, поволокли; лицо Грэди было в грязи. Толпа заревела, как воют ночью дикие звери: — Связать его! Связать его!
Какой-то мужчина подбежал с веревкой в руках, крича: «Повесить его!»
Церемониймейстер попробовал было протестовать, но рупор живо выбили у него из рук, оттеснили его в сторону, и в следующий миг какой-то субъект уже карабкался на сосну и перекидывал веревку через толстый сук. Грэди заслонила сгрудившаяся орава, но вот из всех глоток вырвался крик — и появился Грэди, — он висел высоко в воздухе с петлей на шее и судорожно дергал ногами. А люди под ним плясали, вокруг сосны, вопили изо всей мочи и размахивали шляпами, а один из них подпрыгнул, уцепился за вздрагивающую ногу Грэди и повис на ней.
Потом, покрывая гвалт, заревел из рупора чей-то голос:
— Спустите-ка его! Я с ним расправлюсь!
Державшие веревку слегка её отпустили, и тело приблизилось к земле, причем ноги ещё продолжали дергаться. Какой-то мужчина, выхватив складной нож, распорол одежду и что-то отрезал от тела. Толпа снова заревела, люди в автомобилях хлопали себя по коленям и гоготали от восторга. Спутники Питера шепнули ему, что это Огден, сын председателя Торговой палаты. И по всему городу на другой день и ещё много недель подряд перешёптывались, подталкивая друг друга локтем, о том, что Боб Огден учинил над телом Шона Грэди, секретаря этих «проклятых бунтарей». И каждый из шептунов был убежден, что благодаря такой расправе навсегда уничтожен красный террор, восторжествовал стопроцентный американизм и обеспечено мирное разрешение конфликта между капиталом и трудом.
Как это ни странно, один из членов союза Индустриальных рабочих мира вполне разделял их мнение. Одна из жертв многому научилась в эту страшную ночь. Когда Том Дагган был снова в состоянии сидеть, — а было это через полтора месяца, — он написал на основании личного опыта статью, опубликованную в одной из газет союза Индустриальных рабочих мира; впоследствии она была издана отдельной брошюрой и прочитана сотнями тысяч рабочих.
Вот что говорил поэт:
«Устав союза Индустриальных рабочих мира начинается с утверждения, что между классом предпринимателей и рабочим классом нет ничего общего. Но в настоящем случае я убедился, что в этом утверждении кроется ошибка. При данных обстоятельствах я обнаружил, что между классом предпринимателей и рабочим классом есть нечто общее, и это общее — не что иное, как черньш, извивающийся змеей бич. Один конец бича находился в руках предпринимателей, а другой конец хлестал по спинам представителей рабочего класса, — и таким образом человечеству была символически явлена раз навсегда правда о взаимоотношениях между классами».
§ 61
На следующее утро Питер, проснувшись, ощутил, как ужасна жизнь и сколько в ней страданий. Он сам не раз требовал наказания красных, но представлял себе эту кару как-то абстрактно, ему казалось, что её можно осуществить одним мановением руки. Он не имел «понятия о том, как происходит расправа, какое это суматошное и кровавое дело. Два с лишним часа слушал он, как свистела плеть, врезаясь в человеческое тело, и каждый раз это был удар по нервам. Питер был пресыщен местью, и в это утро испытывал угрызения совести. Ведь он знал каждого из этих юношей, и лица их неотвязно вставали перед ним. Разве они заслуживали такой кары? Приходилось ли ему слышать, чтобы хоть один из них совершил такое же насилие, какому их подвергли?
Но мучительнее всего был страх. Питер, этот жалкий муравей, видел, что борьба двух гигантов становится всё беспощадней, и сознавал, как рискованно его положение под ногами титанов. Страсти всё разгорались с обеих сторон, и чем яростней вскипала взаимная ненависть, тем больше было шансов, что его разоблачат, и тем ужаснее судьба, ему уготованная. Хорошо было Мак-Гивни уверять Питера, что из агентов Гаффи только четыре человека знают всю правду и что каждый из них нем как могила. Питеру вспомнились слова, как-то брошенные Шоном Грэди, которые надолго отравили ему жизнь и лишили аппетита. «Они подсылают к нам шпиков, — заявил молодой ирландец. — Ну, что ж, рано или поздно мы тоже начнём за ними шпионить!»
И теперь эти слова звучали в ушах Питера, как голос из могилы. А что, если один из красных, посостоятельней прочих, подкупит какого-нибудь субъекта, чтобы тот поступил на службу в бюро Гаффи! А что, если какая-нибудь девушка из красных повторит трюк, проделанный самим Питером, и влюбит в себя одного из агентов Гаффи, — разве это уж такая трудная задача! И этот малый, возможно, не будет выдавать Питера, у него просто может вырваться это имя, как у маленькой Дженни вырвалось имя Джека Иббетса! А когда Маку станет известно, кто подстроил эту провокацию, как расправится он с Питером, выйдя на поруки из тюрьмы? Тут Питер понял, что значит быть на фронте; ему стало ясно, что он не слишком-то выиграл, оставшись в тылу, — вряд ли опаснее было бы в траншеях на передовых позициях. В конце концов ведь это была война, война классов, а на всякой войне шпиона ждёт одно наказание — смерть.