— Тогда им следовало обратить зло против их обвинителей…

И, продолжая спорить, братья дружелюбно въехали в Жирону.

— Мы здесь гуляли, когда впервые встретились, так ведь? — спросила Сибилла.

— Да, — ответил Пау. — Мне понравилась та прогулка; я хотел ее повторить.

— Пау, я должна быть с тобой откровенной, — сказала Сибилла. — Что бы ты ни думал, ты не можешь жениться на мне.

— Это почему? — спросил он.

— Я внучка — нищая внучка — человека благородного происхождения, которого сожгли на костре за ересь. Это — смерть отца, утрата наших титулов и доходов, ужасающая бедность — свело моего отца перед смертью с ума. Твой отчим, Раймон, был сыном сестры моего дедушки, Раймунды, которую посадили в тюрьму по той же причине, и это привело к смерти Раймона. Это зараза. Смертоносная зараза. Держись, Пау, от меня подальше, — сказала она, заплакав, — иначе все сочтут тебя не только убийцей, но и еретиком.

— Знаешь, — заговорил Пау, — это поразительно, но я первый раз вижу тебя в слезах. Все остальные женщины, каких я знаю, за исключением моей восхитительной матери, кажутся неиссякаемым фонтаном слез.

— Ты меня слышал?

— Слышал, конечно, и считаю твой взгляд благородным, но глупым. Я восхищаюсь этим благородством и все-таки собираюсь жениться на тебе. Ты говоришь о событиях, которые погубили твоего дедушку и разорили твою семью, как о заразе. Согласен. Те четверо несчастных детей, которых привели смотреть тот ужас, наверняка заразились им.

— За исключением Беатриу, — злобно сказала Сибилла.

— Особенно Беатриу. Кто знает, сколько в тот день возникло в ее душе злобы, которая без того не пустила бы корней? Однако ты говоришь о заразе, как о вечной, а это не так. Даже большая чума прекратилась.

— Она тоже уничтожала семьи.

— Другим образом. Те четверо детей, сеньора Сибилла, были глубоко поражены тем, что было им навязано. Теперь они мертвы — все. Даже Беатриу. Остались мы, ты, я, Роже Бернард, внуки близнецов, Раймона и Раймунды, брата и сестры, крепко державшихся за свою веру. И Франсеска, племянница твоей бабушки, тоже уцелела. Мы все опечалены и взволнованы этим, но не видели того, что видели они. Не слышали воплей, не ощущали запаха горелого мяса.

— Конечно, это безумие причинять такие страдания, потому что они не забываются из поколения в поколение.

— Безумие, согласен. Но не первое, уничтожившее стольких людей, и наверняка не последнее. Но я уверен, что очередной цикл смерти и разорения возникнет по другим причинам, предсказать которые мы не можем. Поэтому, Сибилла, нужно не сосредотачиваться на этом, спокойно горевать время от времени, и устраивать свою жизнь.

— Как ты можешь приходить к такому выводу?

В голосе ее слышались гнев и удивление.

— Глядя на тебя. Когда мы поженимся? Мы не должны угождать никому, кроме себя и епископа, который уже дал согласие. Сеньора Мателине, твоя бабушка, перед смертью написала ему, что честный, порядочный молодой человек, который захочет вступить с тобой в брак, и с которым захочешь вступить в брак ты, имеющий средства, чтобы содержать тебя, получает ее благословение. Я честный, порядочный, могу тебя содержать, и его преосвященство согласен.

Сибилла какое-то время серьезно смотрела на него, не отвечая. Потом повернулась и уставилась на воду, словно ища ответов среди рыб.

— Ты сказал все, что хотел? — спросила она наконец, не поднимая взгляда.

— Все.

— Упрямый ты человек, Пау, — сказала Сибилла. — Такой упрямый, что можешь со временем заставить меня растерять весь трудно приобретенный здравый смысл.

— Ерунда. Дадим моей матери достаточно времени, чтобы преодолеть горе и гнев. Сентябрь хороший месяц, тебе не кажется?

Тут Сибилла рассмеялась.

— Во всяком случае, тебе не придется терять недели, споря с нотариусами о моем приданом. И сентябрь замечательный месяц. Но не думаешь ли, что нужно объявить твоей матери перед тем, как назначать день?

— Я рада, что Юсуф снова с нами, — задумчиво сказала Юдифь. Был вечер, они сидели во дворе, прислушиваясь к негромкому плеску фонтана.

— Я тоже, — сказал Исаак. — Но ты понимаешь, что мы не сможем удерживать его здесь, так ведь? Вспомни, он говорил, что в Гранаде к нему обращались «господин Юсуф». И эмир захочет его возвращения. Его отец был преданным придворным старого эмира Юсуфа.

— Но ему не нужно возвращаться немедленно, — сказала Юдифь.

— Да. Теперь у нас будет время строить другие планы, И заставить нашего ленивого сына и его почти столь же ленивую сестру трудиться немного поусерднее. Если они будут так же учиться, младший братишка быстро нагонит их.

— Ты прав, Исаак. Они должны трудиться усерднее, потому что только в семье сейчас можно чувствовать себя уверенно, так ведь? Дети не предают родителей ради собственной выгоды.

— Иногда это так, — сказал он. — Иногда нет. Бездумные дети или жестокосердые родители могут быть смертельно опасны.

— Но ты говоришь не о наших родителях и детях, — сказала Юдифь, выведенная этими словами из задумчивости.

— Кто говорит о родителях и детях? — раздался голос у ворот. — Когда я пришла в гости?

— Добрый вечер, дорогая моя, — сказал Исаак дочери. — Я не говорю о нашей семье. Мы очень счастливы. Но в последнее время я видел много противоположного.

— Где? — спросила Юдифь. — Где ты видел такие семьи?

— У бедного сеньора Раймона. Взгляни на его смерть.

— Его отравил кто-то из членов семьи? Ты не говорил этого. Наверняка не жена и не сыновья.

— Нет, — сказал Исаак. — Его отравила сестра по указке своей матери.

— Не служанка? — спросила Ракель. — Я была уверена, что это дело рук Хустины. Не знаю почему, но была уверена.

— Хустина его сестра.

— Как мог сеньор Раймон держать сестру в служанках? — спросила Юдифь. — Я никогда о таком не слышала.

— Скорее всего, он не стал бы этого делать, если б знал, что Хустина его сестра, и она не стала бы работать у него в такой роли, если б могла найти более легкий путь подобраться к Раймону и отравить ему питье.

— Она так его ненавидела? — спросила Ракель.

— Она раньше не встречалась с ним, — ответил Исаак. — Но ее мать ненавидела Раймона и всю его семью, и думала, что, убив его, сможет стать богатой, могущественной женщиной.

— Папа, но ты говорил мне, что Хустина не имела доступа к чашке, в которой оказался яд, — сказала Ракель.

— Я ошибался. Доступ у нее был. Тут дело в моей небрежности и памяти сеньоры Сибиллы. Она утверждала, что никто не мог подойти к чашке, потому что ей было велено никого к ней не подпускать, и считала, что не была невнимательной. Но когда припомнила все свои действия, стало ясно, что у Хустины была вполне достаточная возможность отравить настой. Мы часто вспоминаем, что должны были делать, не то, что делали. А сеньора Сибилла более пунктуальна, чем большинство людей.

— Папа, как ты узнал, что это Хустина?

— Я знал, что у семейства Раймона, куда входит сеньора Сибилла и сеньора Франсеска, была конфискована вся собственность. Потом узнал, что одно имение, приданое матери Раймона, возвращается ее невиновным наследникам…

— Сеньору Раймону? — спросила Ракель.

— Да. Поэтому я заинтересовался наследниками сеньора Раймона. Или потенциальными наследниками. Его сын, Роже Бернард, не мог отравить отца, потому что ничего не знал об этой собственности. Тогда я обратил внимание на его единокровного брата Гильема. Поскольку, когда Раймон умер, Гильем был далеко, отравить его мог другой человек, связанный с ним. Так и оказалось. Это сделала мать Гильема с помощью его сестры.

— Но ведь ни один суд не отдал бы им законное приданое матери Раймона, — сказала потрясенная Ракель.

— Мы знаем это, дорогая моя. Знал и Гильем. Он надеялся получить крохи со стола за помощь Раймону получить эту землю. Но его мать и сестра были уверены, что смогут получить все, если Раймона не будет в живых.