Однако оказалось, что паренек работает, аккуратно сгребает скошенную траву в кучки. Хотя и сам Ибрагим не прочь был вздремнуть, он занял свой излюбленный наблюдательный пост. Мем-сахиб после обеда спала в доме, а сахиб — в кресле. Вот парень погрузил траву на тачку и увез; вернулся, нагрузил еще и снова увез. Вот зачем-то потыкал стриженый газон вилами. К чему бы это? Что это он удумал? У Ибрагима слипались глаза, однако он не сводил с Джозефа взгляда.

Вот Джозеф посмотрел в его сторону, и Ибрагим поманил паренька пальцем. Сначала тот не понял, пришлось поманить снова. Джозеф воткнул вилы в бурый торфяник, зашел за сарайчик, откуда и наблюдал Ибрагим, остановился, выжидая.

— Ты зачем тычешь вилами траву?

Лишь вблизи Ибрагим рассмотрел, что с парня пот катит градом.

— Чтоб она дышала.

— Это ты мне хочешь сказать, что трава дышит?

— Все живое дышит.

Ибрагим даже расчувствовался. Сам-то парень едва дышал от усталости.

— Хватит, отдохни чуток. Хочешь перекусить?

Глава пятая

Ужин в тот вечер им обоим приготовила Мина. За столом Ибрагим рассказал Джозефу все, что, по его разумению, полагалось знать мали: то, что прежний мали ушел служить в «Шираз»; то, что миссис Булабой — женщина с норовом и лучше держаться от нее подальше; что сахиб-англичанин нездоров, а потому, возможно, не заговорит с ним, а если и спросит что, Джозеф должен отвечать, что приводит сад в порядок по распоряжению мистера Булабоя. Пока же Джозеф должен слушаться только Ибрагима. Еще он сказал, что сахиб и мем-сахиб во времена раджей были важными господами, что живут в Индии уже сорок лет, и хотя они и сейчас господа хоть куда, но, как и все старики, не без чудачеств. Могут, например, утро с вечером перепутать.

— У них что же, часов нет? — спросил Джозеф.

— Трое часов у них. Одни на кухне, другие в гостиной, третьи в спальне. Да у каждого еще и наручные часы. У меня тоже есть, швейцарские, противоударные, водонепроницаемые, на рубинах, куплены в Лондоне, на Оксфордской улице. Все честь по чести. Запомни, если англичане говорят, «он не знает, сколько времени», значит, намекают, что у него не все дома.

— Выходит, сахиб и мем-сахиб не в себе?

— Случается.

— А они были у «сестер»?

— Да нет, у англичан это по-особому, на свой английский манер.

— А ты, Ибрагим, был за границей?

— Я в Англии жил.

— Э-э-э, — протянул Джозеф, помолчал, потом спросил: — А сады в Англии красивые? Говорят, у них самые красивые сады в мире. Вот бы где работать!

— Хочешь за границу поехать?

— Да, чтоб в таких вот садах работать. Гайд-парк, Сенжемс [5], Кью, Энисмор.

— Где этот Энисмор?

— Одна из сестер переписывается с женщиной, которая там живет. А я письма на почту ношу. Сестра меня и адрес читать научила. Ох, до чего ж трудно!

— Ты в этом саду работай как следует, и если хозяевам понравится, как знать, может, все и удачно для тебя сложится. Возьмут на постоянную работу, будут хорошо платить, скопишь денег. Как мой шурин. Он служил у офицера-бенгальца в Мирате. — Ибрагим помолчал, откашлялся. — Женился на моей старшей сестре, уехал за границу, в Лондон. Поступил официантом в ресторан. Чаевых получал много — выучка-то хорошая, отец у него вроде моего, а мой у полковника Моксон-Грифа служил, когда тот еще в капитанах ходил. Потом он с женой уехал в Англию. Но я о другом хотел сказать. О моем шурине: чаевых он немало получал, вот и копил денежки, копил.

— На собственный ресторан?

— Нет, он лавку открыл да еще деньгами сестре помогал. Так вот, в лавке он работал не покладая рук, дело у него процветало. Купил он дом да сдал внаем. Понимаешь, что такое «сдать внаем»?

Джозеф помотал головой.

— Ну, большой дом, много-много комнат, чтоб много людей могло жить. Все, как один, из Индии и все, как один, в Финсбери-парке.

— Там тоже парк, — пробормотал Джозеф.

— Разбогател шурин, послал за женой, то есть за моей сестрой. Поехала она за границу и меня взяла, чтоб охранял, путь-то неблизкий, да чтоб шурина повидать и его родственников: сколько уж их в Англию перебралось.

— Расскажи, Ибрагим, про Финсбури-парк.

— Финс-бери, а не бур-бур-бур, понял? А чего рассказывать-то? Площадь да улица: магазинов тьма, домов жилых да машин не счесть. Я что ж, за границу поехал дома разглядывать? Или тоже лавку открывать? Я сестру поехал провожать, охранял ее, понимаешь, да опыту житейского поднабирался. А это подороже денег. А ты здесь вот опыт получишь, а еще еду и крышу над головой. А если проявишь себя, так и немного денег.

Ибрагим примолк. Смышленый парень тут же спросил бы: а сколько денег? По крайней мере умный догадался бы спросить. Джозеф до сей поры представлялся Ибрагиму смышленым даже чуть сверх положенного, но никак не умным. Впрочем, сейчас окончательно определится: спросит Джозеф о деньгах, значит, придется держать с ним ухо востро. Очевидно, сейчас он как раз и обдумывал этот вопрос.

— Ибрагим, — наконец сказал он, — а чтобы «проявить себя», я должен хорошо работать, да?

— Молодец, что спросил. Нужный вопрос. И отвечу тебе, не все зависит от хорошей работы. Я, например, стараюсь, из кожи лезу вон. И уж сколько раз меня выставляли.

— Как это — выставляли?

— Ну, выставляли, выгоняли значит. Увольняли. Оставляли без работы. Такое всякий день может случиться.

— Но ты же пока здесь, — подумав, возразил Джозеф.

— Ты знаешь, что такое восстановить в должности?

Джозеф нахмурился, осмысливая трудные слова.

— Ну вот, смотри, — Ибрагим перешел на шепот, так как неподалеку тенью мелькнула Мина: она, без сомнения подслушивает их мужской разговор, — Наступает день когда сахиб бывает не в себе. Тогда он может послать меня к чертовой бабушке, чтобы глаза его меня не видели. Меня рассчитывают, увольняют, гонят в шею. Я пожимаю плечами, говорю: «Да будет воля твоя, Господи». И жду мем-сахиб. Она приходит, я говорю, что меня уволили, таков приказ сахиба. Она идет к нему: «Слоник, ну разве мы обойдемся без Ибрагима?» Тогда он и ее посылает к чертовой бабушке.

— А где у черта бабушка?

— Ну, это так издавна говорится. Вроде как молитва, только наоборот. Я тебя и другим таким словам научу, только ты смотри не брякни при господине.

Джозеф кивнул.

— Так вот, я отправляюсь к чертовой бабушке. Меж тем наступает вечер, никто не варит хозяевам какао, а значит, мерзнут старые, плохо спят ночью. А утром никто их не будит, не кормит кашей — как одолеть впроголодь холодный день! Я кашу не варю, мем-сахиб — тоже: ее в некотором роде отправили туда же, куда и меня. Значит, варить кашу самому сахибу, вот и расплачивается за упрямство: ничего, конечно, у него не выходит, печка на кухне — сущий шайтан! И начинает господин искать меня. Заглянет в мою клетушку — вещей нет, тогда идет к Мине, я, конечно же, у нее.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает.

— Жду, когда причитающиеся деньги получу, — говорю.

— А какие ж тебе деньги причитаются, если ты ни черта не делаешь? — спрашивает.

Значит, думаю, все в порядке, меня восстановили. Когда мем-сахиб меня прогоняет, тогда сложнее. Ведь женщина на кухне и сама управится: и чай заварит, и кашу еще лучше меня приготовит. Тут дня два-три приходится ждать, пока сахиб меня разыскивать начнет.

— Мем-сахиб руку обожгла, — говорит. Или еще какой предлог выдумает.

Джозеф лишь кивал, слушая Ибрагима. Тот закурил. Как все удачно сложилось: парень не курит и не пьет. Правда, ест за троих. Так Мина рада-радешенька, глядя, как он ее стряпню уписывает — только за ушами трещит. (Нужно быть начеку: Джозеф собой не-дурен.)

— Ибрагим, а что будет, если и сахиб и мем-сахиб тебя выгнут?

— Не выгнут, а выгонят. Учись правильно говорить.

— Что будет, если тебя выгонят сразу и сахиб и мем-сахиб?

Ибрагим задумался.

— Смотри-ка, ты, оказывается, не только садовник, но и философ! Вторгаешься в сферу метафизики? Может, тебя и зовут-то Джозеф Эйнштейн, а? Может, ты всякие теории про относительность изобретаешь? Неужто я неясно сказал: сахиб и мем-сахиб вечно не ладят и бывают еще порой не в себе.