Изменить стиль страницы

Генри задумчиво глянул на нее.

– Собирай свои вещи, – приказал он негромко. – Я выйду и на всякий случай осмотрю все вокруг.

– Не приказывай мне, Генри!

Он резко остановился и посмотрел на нее. Молча и выжидательно.

– Прости, – пробормотала она. – Но я очень зла. И я не собираюсь спасаться от него бегством.

– Но ты не можешь оставаться здесь одна.

– Разумеется, могу! Я…

– Что? Найдешь его? Вступишь с ним в борьбу?

– Да прекрати же меня пугать!

Бесшумно приблизившись к ней, он мягко дотронулся до ее лица своими длинными, красивой формы пальцами.

– Ты не должна здесь оставаться, – ласково повторил он. – Ведь я не смогу все время быть с тобой.

– Но я и не хочу, чтобы ты все время был со мной!

– Гита…

Резко отвернувшись от него, она пробормотала с вызовом:

– Он не станет нападать на меня в открытую.

– Не станет? Ты уверена?

Ее глаза испуганно расширились, и она почувствовала, что сейчас заплачет.

– Это мог быть и ты, – сказала она неуверенно и робко.

– Мог, – тихо согласился он. – Но это не я.

– Я имею в виду, что ты ворвался в мою жизнь совершенно неожиданно. Вдруг приехал сюда… Я просто не знаю, что мне делать, Генри!

– Зато я знаю. Ступай, собери свои вещи. – Он ждал, глядя на нее, и она, наконец, сдалась и кивнула.

– Но это так несправедливо!

– Несправедливо, – согласился он и вышел из дома.

– Только не уходи далеко! – крикнула она ему вслед.

– Хорошо! – донеслось уже со двора.

Стоя там, где он оставил ее, она взглянула на конверт. Схватила его и снова перебрала фотографии, пытаясь определить, когда была снята каждая из них. И тут наткнулась на один из снимков: она почти в полный рост, обнаженная. Очевидно, снимок был сделан через окно, когда она выходила из ванной комнаты, и, вероятно, утром: на теле ее виднелись приглушенные солнечные блики. Лицо Гиты исказила гримаса, и она быстро разорвала фотографию на мелкие клочки. Это уж точно никогда не будет представлено в качестве улики! Никто и никогда не будет хихикать над этим снимком!

Внезапно ощутив тошноту, потрясенная до глубины души, несмотря на браваду, она снова аккуратно собрала фотографии и вложила их в конверт. Почему Генри никого не заметил, он же выгуливал собак! Ведь должен он был увидеть хоть что-то! А собаки? Собаки ведь чуют незнакомых, всех, кто кажется им подозрительным.

Что-то вынудило ее снова вытащить фотографии, словно они могли вдруг волшебным образом превратиться в нечто невинное – в чужие фотографии, снятые во время летнего отпуска. Снимки были сделаны с небольшой высоты – с задней стороны дома, с холма, если идти вверх по дороге к поместью Генри. Может быть, с дерева? И потому ни она, ни он не заметили никого постороннего поблизости.

Шлепнув фотографии на стол, до боли сжав кулаки, она смотрела перед собой ничего не видящими глазами. Ее обесчестили, над ней надругались – это ощущение разрасталось в ней. Где же негативы снимков? Неужели их собираются использовать еще для чего-то? Неужели этот человек все еще наблюдает за ней? Наблюдает за ее реакцией, за ее потрясением?

– Ну что ж, смотри, ради Бога! Наслаждайся! – закричала она, но ее голос сорвался в сдавленное рыдание. Сжав зубы, чтобы не расплакаться, она расправила плечи и отправилась наверх собирать чемодан. Оказавшись в спальне, она сначала плотно задернула все занавески. И начала собираться очень быстро, просто на всякий случай…

Нарушение ее права на частную жизнь, наглое подсматривание в замочную скважину – вот что так злило Гиту и выводило ее из равновесия… Слава Богу, у него хотя бы нет фотографий, на которых она вместе с Генри… Или есть? А вдруг он пошлет их в качестве следующего «подарка»? Или таких фотографий быть не может, поскольку фотограф – сам Генри? Дурацкая мысль, но… Нет, невозможно. Это же абсурд, Гита. Генри нет нужды присылать тебе снимки.

Когда он вернулся, она была готова и ждала его. Разозленная.

– Никого? – спросила она тихо.

Он помотал головой и посмотрел на нее мрачными, потемневшими глазами.

– И ты ничего и никого не видел, когда в тот день я уходила из поместья?

– Нет.

– Хороши же у тебя собаки, если они даже не могут учуять постороннего!

– Да уж, хороши, – согласился он. – Холодильник выключен? Дверца посудомоечной машины открыта?

– Все сделано, – натянуто сказала она. – Я уже заперла черный ход и все окна.

Он кивнул, подхватил ее чемодан, подождал, пока она возьмет со стола коробку с продуктами, и пошел к выходу. Включил сигнализацию, закрыл и запер входную дверь и отнес ее чемодан к машине.

– Ты знаешь код, – негромко произнесла она. – Что?

– Ты знаешь код сигнализации!

Он остановился, внимательно посмотрел на нее и терпеливо объяснил:

– Разумеется, я знаю номер. Когда Синди здесь нет, мы всегда присматриваем за ее коттеджем. Ты хочешь, чтобы я вел машину?

Она безразлично кивнула.

– Прости. А как быть с твоей машиной? Он взглянул на нее, не скрывая удивления.

– А при чем тут моя машина?

Раздраженная, она не выдержала:

– Но она остается здесь, а ты уезжаешь!

– Куда уезжаю?

– В Лондон!

– Мы вовсе не собираемся в Лондон, – сообщил он ей, укладывая чемодан и коробку с продуктами в багажник.

– А куда же мы тогда едем?

– В усадьбу.

– В твою усадьбу?

– Конечно, в мою усадьбу. Садись в машину, Гита.

– Нет, не сяду. И мы не поедем в усадьбу. Ты же сам хочешь, чтобы наши отношения оставались свободными. Ты сам так говорил! А наши отношения вряд ли можно будет назвать свободными, если я буду жить в твоем доме.

Вздохнув, он обошел машину, открыл переднюю дверцу со стороны пассажирского сиденья и мягко толкнул Гиту внутрь.

– Пристегнись.

– Генри!..

Он снова обошел машину, сел на место водителя и включил зажигание.

Он выехал на дорогу, повернул налево, и еще раз налево, к въезду на территорию усадьбы, и все это время она обыскивала настороженным взглядом деревья вдоль дороги, поля, каждую машину, проезжающую мимо. Обыскивала – и ощущала внутри себя тревогу, злость, готовность и желание дать отпор.

– Раньше здесь был парадный въезд для карет, – сказал он. – Ажурные ворота из литого чугуна. Парк с дикими оленями.

– Что?

– Ничего. Повнимательнее, Гита.

– Я пыталась увидеть…

– Знаю.

Повернувшись, она взглянула на него, а затем снова уставилась на дорогу, на пастбища и овец и вздохнула.

– Парк с оленями?

– Да.

– А сейчас ничего этого нет?

– Да, к сожалению, ничего нет. В течение нескольких прошедших столетий владельцы этой усадьбы нуждались в деньгах – причем довольно часто – и клочок за клочком продавали свои владения. Так что теперь от былой роскоши осталась только усадьба Блэйкборо-Холл.

– Блэйкборо?

– Да. Майлс Блэйкборо был ее первоначальным хозяином. – Генри снял руку с руля управления и сжал ее ладони. – Не сдавайся, Гита, – попросил он тихо.

– Не собираюсь. – Но как долго будет это все продолжаться? Всегда? Всю ее жизнь? – Твоя семья не будет против, если я поживу здесь?

– Нет.

– А когда они возвращаются?

– Через несколько дней.

Она вздохнула, посмотрела на приближающуюся усадьбу Блэйкборо-Холл. С фасада она выглядела еще более обветшавшей, чем с обратной стороны, но, тем не менее, казалась уютной и спокойной. Усадьба простояла здесь так много времени – видела немало мятежей, революций, гражданскую войну, – но пронеслись столетия, а Блэйкборо-Холл как стояла, так и стоит на своем месте. Сейчас усадьба показалась Гите своего рода СИМВОЛОМ стойкости и выносливости.

– Именно сюда Синди постоянно прибегала в детстве?

– И все еще продолжает это делать, – сказал он.

– Я не знала, – равнодушно пробормотала она, – что она выросла здесь.

Странно вообще-то. Они были подругами так много лет, а она даже понятия не имела, где прошло детство Синди.