И — о! — что за новый и невообразимый горизонт открылся за пейзажем моего творческого видения! Чтобы как следует описать ослепительный мир многочисленных ощущений, в который я неожиданно погрузился, следует стать превыше предназначения слов. Теперь я не просто видел плоть, которую использовал для своих величайших художественных работ, я постигалее. Она стала умопомрачительно живой в моих руках, она пела мне, омывала меня своим сияющим цветом. Я двигался среди очертаний и образов, и меня переносило в неисследованные просторы.

Каждый вид мяса — плоти — связан с особыми неповторимыми воспоминаниями. Говядина, например, уносит меня прочь в мир основных цветов — простых, сильных, непосредственно четких; это в некотором роде основа и первый принцип моей кулинарной алхимии, соответствующий nigredo [123]в древних алхимических процессах.

Вообразите, если угодно, безбрежный девственный пейзаж: каждая фигура в нем проста сама по себе, она упорядочена и в ней нет сложностей, мир чистых черных линий, плавных контуров, очертаний, которые ведут к другим очертаниям с ясностью и четкостью. Это творение, словно первое всплывшее в сознании Создателя, словно оно первое приняло форму в Его могущественной руке, и оно постигается непосредственно. Никто не спросит: «Что это?», поскольку все безупречно и совершенно само по себе, и не требует посредничества. Красный, белый и черный превалируют, брызги второстепенных цветов между пространствами — словно картина Фернанда Легера, который оказался художником, которым я совершенно восхищен.

Говядина поет и звучит как мощный медный инструмент — труба, туба, тромбон, саксофон, кларнет, горн — никогда не поглощающий целиком, хотя всегда устойчивый, мужественный; чем сложнее по составу и утонченнее блюдо из говядины, тем больше других тембров добавляется в этот основной звук — обычно звуки, более низкие, а острые соусы или приправы создают обертон пронзительной перкуссии. Говядина по-бургундски, со столь насыщенным соком, что она кажется почти черной, для меня неизменно ассоциируется с ужасными пассажами труб в отрывке «День гнева»из « Grand Messe des Morts» [124]Берлиоза.

Говядина — это сексуальная потенция молодого человека до того, как он стал разбрасываться ей; это покладистая сила недавно обретенных мускулов, и энергия эрегированного мужского члена; это мощь и страсть огня, доблесть бойца, королевская власть. Это, должен вам сказать — темпнаших современных общественных эмоций — мужскоемясо.

По моему мнению, блюдо, которое в самой полной мере позволяет сиять легкой скромности души говядины, которое в наименьшей степени мешает ее упорядоченной строгой безупречности — это классический Бифштекс тартар.

На следующий день, просто на всякий случай, я отправился к местному врачу общей практики, чтобы он меня основательно осмотрел и, к моему облегчению, результаты были вполне удовлетворительными.

— Ну, мистер Крисп, кажется, ваше небольшое падение не принесло вам какого-либо действительного вреда, за исключением головной боли.

— Спасибо, доктор Леви.

— Если у вас появятся какие-нибудь сложности в течение нескольких недель, просто сразу приходите опять, и я вас осмотрю.

Я недолго замешкался около двери, а затем спросил:

— Доктор, что бы вы сказали, если бы я заявил вам, что могу — скажем — могу видетьзвуки и слышатьцвета? Что всякий раз — ну, для примера, вы же понимаете — всякий раз, когда я слышу трубы, я вижу золотой и красный?

Доктор Леви нахмурился. Затем пожал плечами.

— Я бы сказал, что у вас синэстезия, — сказал он, — это чрезвычайно редкое состояние. Но оно случается.

— А что бы вы сказали, если бы я заявил вам, что могу включать это «состояние» и выключать его по своей воле? Я имею в виду, использовать его только тогда, когда хочу?

Он улыбнулся.

— Я бы сказал, что вы сумасшедший. Хорошего вам утра, мистер Крисп.

Вы, конечно, знаете теперь, как я отношусь к докторам.

Мне будет очень трудно адекватно передать свои ощущения в тот момент, когда я увидел свого отца, стоящего прямо в дверях И Bistroс вульгарно выглядящей женщиной за спиной; потрясение, отвращение, злость, ужас — всего этого было бы недостаточно для того, чтобы полностью описать то бум-бум,которым билось мое сердце в клетке мускулов. Я полагаю, больше всего я остолбенел, застыл на месте.Несколько минут я не мог двигаться. Я стоял там, онемевший, уставившись на эту парочку.

Затем Жанна пришла мне на помощь.

— Я позволила им войти. Он сказал — точнее рассказал мне — он сказал, что он — твой отец.

С помощью величайшего усилия и крайнего физического напряжения я попытался ответить.

— Да, — пробормотал я охрипшим, неестественным голосом. — Это мой отец.

Я не забыл о своем юношеском обещании никогда больше с ним не разговаривать.

— Привет, сын.

Понимая мое затруднительное положение, Жанна попыталась помочь.

— Маэстро Крисп не может сейчас принять вас, — сказала она.

— Конечно же, он может принять меня. Я ведь его отец. Орландо, сынок,я пришел для того, чтобы наладить отношения между нами.

Наладить отношения?

— Язнаю, это всегда было нелегко. Мне было очень одиноко без твоей матери. Я страшно скучал по ней, знаешь ли. Это — это Лидия, мисс Лидия Малоун. Она оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

— О, ради Бога! — закричал я, не в силах больше сдерживать себя. — Заходи и закрой дверь! Или ты хочешь, чтобы весь мир знал о наших делах?

— Мне наплевать, пусть весь мир знает, старина. Мы с Лидией любим друг друга. Разве в этом что-то неправильно?

Я осмотрел ее — я имею в виду всю ее, внутри и снаружи — отдельным презрительным взглядом: низкопробная, кричаще безвкусная, алчная.

— Я знаю, твоя мать не захотела бы, чтобы я остался одиноким на склоне лет, Орландо.

— Не оскверняй ее имя, говоря так, — сказал я.

— Я не говорю так. Я просто сказал…

— Я слышал, что ты сказал. И откуда тызнаешь, что хочет моя мать? Ты никогда не знал. Ты отвратителен мне! Если ты думаешь, что можешь просто заглянуть сюда — о, Бога ради, закрой дверь. Жанна, оставь нас. Я разберусь с… с… этими людьми.

— Как пожелаете.

Она тихо ушла на цыпочках.

— Я поклялся никогда больше с тобой не разговаривать, — сказал я после того, как Жанна ушла.

— Я знаю, что ты на самом деле не это имел в виду. Это было просто…

— Просто что?

Послушай, я всегда хотел помириться с тобой, Орландо, — сказал отец

Он не изменился ни ни йоту: всё такой же маленький, бледный и слабый, по-прежнему говорит о невозможном, словно, несмотря ни на что, это было вероятным.