Нет, ты не в главке и не в НИИ, ты в следственном изоляторе Комитета госбезопасности. Ускоряю шаги, ищу дверь с номером 216, кабинет заместителя начальника следственного отдела КГБ полковника юстиции О.А. Добровольского.
Пятнадцать лет назад капитан юстиции Олег Добровольский допрашивал здесь своего ровесника — капитана 3-го ранга Саблина. Впрочем, тогда уже не капитана 3-го ранга, а подследственного Саблина.
— Я был младше его на год, — вспоминает Олег Андреевич, моложавый, круглолицый, чернобровый полковник в штатском. — Не знаю, почему бросили меня на это дело. У меня ведь был совсем другой профиль. Но считалось уж так, что я умею находить общий язык с самыми трудными подследственными. И я стал допрашивать Саблина…
За спинкой кресла моего собеседника холодно поблёскивал на стене отлитый из бронзы Государственный герб СССР. Никогда привычный кругляш не казался мне таким зловещим… Ещё висел обязательный портрет Дзержинского, но не канонически строгий, а с тонкой усмешкой на губах. Улыбающийся Феликс. Отсюда, со стены, улыбался он и подследственному Саблину — коварно, всесильно, беспощадно…
Я и представить себе не мог, что всего через год после визита в этот кабинет, однажды в августовский вечер выйду из метро на площадь Дзержинского и увижу пустой постамент Великого инквизитора, исписанный, как обломок колонны взятого Рейхстага.
— Честно говоря, за эти пятнадцать лет меня никто не спрашивал о Саблине, и многое подзабылось, — потирал виски Добровольский. — Потом был Афганистан, дело Руста…
— Вы вели дело Руста? В своём очерке я писал, что у Саблина была возможность прийти в Ленинград, каким бы невероятным ни казался его план. Ведь шансы Руста долететь до Москвы и посадить самолёт на Красной площади теоретически были равны нулю.
— Да, это вообще фантастика. Я сам ходил на Большой Каменный мост и осматривал место происшествия. Он не мог там сесть — там же всюду троллейбусные провода, сплошная сетка. Физически невозможно. Потом докопался. На другой день после этого ЧП Управление пассажирского транспорта Москвы распорядилось затянуть пространство над мостом дополнительными проводами. Чтоб, не дай бог, ещё кто-нибудь не сел. Не смешно ли?!
А Чебриков, тогдашний председатель Комитета, названивал мне по «вертушке» и нажимал на шпионский аспект дела Руста.
Добровольский невольно покосился на аппарат с золотистым гербом, и я посмотрел туда же: не по этой ли «вертушке» звонил председатель в 1976-м и нажимал на шпионский ли, изменнический или «шведский» аспекты?.. Я спрашиваю Добровольского о том, что он думает по поводу «шведской версии».
— Да, давление было… Саблину пытались навязать самую позорную для офицера версию — побег в другую страну, в Швецию… Мой подследственный объяснил, что уходил от навигационных опасностей курсом двести девяносто градусов, на норд-вест… Однако в обвинительном заключении никакой Швеции нет. В вину ему вменялось совсем другое: попытка изменения государственного строя.
— То есть попытка угона корабля в Швецию не доказана?
— Совершенно верно. Но… Вы читали моё интервью в «Красной Звезде»?
Разумеется, я читал…
О. Добровольский:
— Дальнейшие намерения Саблина трудно прогнозировать. Да, он заявлял морякам, что «Сторожевой» пойдёт на Кронштадтский рейд… Однако обратимся к материалам обвинительного заключения: «…Корабль остановлен в Балтийском море… в 21 миле от советской Государственной границы и на расстоянии 50 миль от территориальных вод Швеции». Как бы дальше развивались события и куда бы пришёл корабль, какой замысел был у Саблина — всё это можно было только предполагать…
Осторожное заявление, но всё-таки с намёком на уход «Сторожевого» в Швецию.
Генерал-майор юстиции А. Борискин был более определёнен в «шведской версии», приоткрыв на страницах февральского (1991 года) номера «Военно-исторического журнала» и тактику следствия, и ответы Саблина на тогдашние вопросы Добровольского.
Выдержки из протокола допроса от 23 февраля 1976 года даны со сносками, примечаниями и комментариями А. Борискина:
« Следователь:Как видно из предъявленного вам заключения экспертов, пограничные катера не влияли на курс „Сторожевого“, который после прохода Ирбенского маяка мог лечь на любой курс. Этот вывод экспертов опровергает ваше утверждение, что назначить курс двести девяносто градусов, ведущий к шведскому острову Готска-Сандён, вас вынудили действия пограничных катеров, маневрировавших на острых курсовых углах…
Саблин:Я не утверждаю, что пограничные катера специально произвели манёвры… Курс же двести девяносто градусов я назначил совершенно произвольно, без учёта его конечной направленности, тем более что на карте, находящейся в тот момент на столе автопрокладчика, не имелось изображений шведского берега и шведских островов.
Следователь:Из заключения штурманской экспертизы видно, что к 10 часам 09 минутам после отхода пограничных катеров от БПК на 50 кабельтовых „Сторожевой“ следовал примерно 23 минуты без сопровождения, но назначенный курс не менял. Почему же за этот период вы не изменили курс, ведущий в сторону Швеции, и удалились от берегов СССР?
Саблин:Я ещё раз заявляю, что курс в тот момент не имел для меня никакого значения: я старался уйти как можно дальше в открытое море от советских берегов».
«Представьте себе картину с точки зрения шведской пограничной службы, в зону ответственности которой устремился большой противолодочный корабль соседней страны, сопровождаемый пограничными, тоже чужими, кораблями, а также боевыми самолётами… Трудно сказать, чем бы это могло закончиться. Не исключено, что и серьёзным военным конфликтом. По крайней мере, это могло произойти…»
Виня во всём Саблина, Борискин забывает сказать, что в подобных ситуациях законный долг одного правительства предупредить другое о происходящем инциденте. Но этого сделано не было, как не было потом предупреждений на межправительственном уровне о взрыве на Чернобыльской АЭС и радиоактивном облаке, плывущем в сторону Швеции, о заблудшей в шведских фиордах советской подводной лодке, о гибели атомарины у острова Медвежьего. Так что счёт ответственности за возможный международный конфликт генерал Борискин должен предъявить и брежневской партийно-государственной верхушке. Но это другая грань проблемы. Многозначительный подсчёт миль от берегов Швеции в обвинительном заключении был рассчитан на людей, не сведущих в географии района, или на тех, кому недосуг было заглянуть в карту Балтики. И тем не менее любой школьник, открыв географический атлас, поймёт, что если Саблин действительно стремился уйти в Швецию, то курс ему надо было держать не на остров Готска-Сандён, а на остров Форё у Готланда, он ближе, и курс двести семьдесят градусов быстрее бы привёл «Сторожевой» в иностранные терводы. Так что Саблин не кривил душой, заявляя, что курс в тот момент не имел для него никакого значения. Да и, поверни он на фарватер, ведущий в Финский залив, борискины всё равно бы обвинили его в том, что нос корабля смотрел в сторону Финляндии. Там, куда ни поверни из Ирбен — на запад ли, на север, на юг, — либо Дания, либо Швеция, либо Финляндия.
Почему «шведская версия» так быстро пошла гулять по начальственным умам? Не потому, что были, как говорится, печальные прецеденты? Ушёл на корабельном катере из советской военно-морской базы в Польше (Свиноуйсце) морской офицер Артамонов, прихватив по пути возлюбленную даму.
Ещё раньше, в мае 1962 года, к берегам острова Готланда (заметим, не Готска-Сандён, а кратчайшим путём к Готланду) лейтенант Плешкис пригнал вспомогательный корабль советского Балтфлота. Встал на якорь и попросил политического убежища. Шведские власти его приняли, а корабль увёл в родную базу помощник советского военного атташе в Стокгольме капитан 3-го ранга Коновалов.
Так что шведские берега были воистину притчей во языцех…