Не было вины Степанова в том, что на К-3 полыхнул жуткий пожар. Последний аргумент в том давнем споре — признание бывшего флагманского механика Гремихинской дивизии атомных подводных лодок капитана 1-го ранга Ивана Морозова. Он вступился за честь командира и экипажа, прочитав очередную инсинуацию о трагедии «Ленинского комсомола».

5. «Я побывал в аду…»

Морозову как заместителю начальника электромеханической службы дивизии предстояло первому определить причины пожара. Для этого надо было провести разведку аварийных отсеков. Их ещё не вскрывали. Чтобы попасть в это царство мёртвых, надо было открутить полусотню болтов и поднять съёмный лист над люком для погрузки аккумуляторов во второй отсек.

— После 4-часового принудительного вентилирования съёмный лист был снят, — рассказывает Иван Фёдорович Морозов. — Двое добровольцев из трюмных машинистов вызвались обследовать носовые отсеки. Один из матросов должен был спуститься на палубу жилого отсека, встать под люком с фонариком и страховать второго разведчика, который пойдёт в нос. И вот тут-то случилось непредвиденное: первый же спустившийся трюмный машинист пулей выскочил наверх. В глазах матроса стоял ужас: «Товарищ капитан 2-го ранга, я не могу… Там такое…» Его колотило от стресса. Я отпустил обоих добровольцев в казарму и положил руку на плечо своему коллеге — помощнику начальника ЭМС по живучести инженеру-капитану 3-го ранга Павлу Дорожинскому:

— Похоже, Паша, придётся тебе… Найди там Серёгу, посмотри, где он лежит.

Серёга — Сергей Фёдорович Горшков, старпом К-3, был нашим общим другом. Мы должны были отдать ему свой последний долг. Дорожинский молча взял аварийный фонарик и полез во второй отсек.

У него ещё хватило душевных сил пройти в корму и после этого выбраться наверх. Лица на нём не было.

— Иван Фёдорович, — почти прошептал он, — я был в аду! Большая часть погибших лежит в кормовой части второго отсека. Они спеклись в одну массу, распознать их невозможно…

Далее началась жуткая работа по вытаскиванию обгорелых трупов. Потом выгрузили нетронутые огнём торпеды. Детально осмотрели место происшествия. Что же случилось?

В одном из узлов системы гидравлики произошёл прорыв рабочего тела — масла. Сильная струя ударила в горевшую лампочку электросветильника. Защитного плафона на нём не было — разбили в шторм. Пары распылённого масла вспыхнули в мгновение ока. Работала система вентиляции торпед. Сила пламени была такой, что корпус вентиля кислородного баллончика разрезало пополам, как газовым резаком. Произошло то, что называется роковым стечением обстоятельств. Цепная реакция беды, которая, как известно, одна не приходит. Прорыв масла — электролампочка — вспышка — пожар в замкнутом пространстве… Первопричина — прорыв гидравлики. Но почему? Ведь для атомного флота всё делалось архинадёжно.

Инженер-капитан 1-го ранга И. Морозов:

— Я присутствовал при демонтаже в первом отсеке. Снимали злополучную гидравлическую машинку (она открывала и закрывала клапан вентиляции балластной цистерны № 2 правого борта). И тут обнаружилось, что в штуцере гидравлической машинки вместо штатной уплотнительной прокладки из красной меди стоит шайбочка, грубо вырезанная ножницами или ножом из паранита. Со временем уплотняющее поле раскисло и прорвалось при очередном скачке давления. А давление в системе нешуточное — перепады от 5 до 100 кг/см. Чья-то рука поменяла прокладки во время докового ремонта корабля.

6. Чья вина?

Доковый ремонт проводят заводские рабочие. Один из ветеранов-судоремонтников Александр Иванович Исполатов, работавший в 1960-е годы на Севере, рассказывал, что красная медь — хоть и не драгоценный металл, но весьма ценилась среди умельцев. Из неё вытачивали всевозможные поделки. Из той же прокладки, снятой из гидравлической машинки с К-3, кто-то сделал колечко для своей подружки. Быть может, оно и сейчас валяется в чьей-нибудь семейной шкатулке среди старых пуговиц, значков и прочей дребедени. Потускневшее медное колечко ценой в тридцать девять жизней…

Москва, как известно, сгорела от копеечной свечи. «Ленинский комсомол», как сегодня выяснилось, от грошового пустяка — паранитовой прокладки.

— А сегодня ещё хуже, — признавался автору этих строк командир атомной подводной лодки «Гепард». — Я боюсь пускать рабочих в отсеки. За каждым ремонтником ставлю матроса, чтобы тот следил — как бы чего не выкрутили, не сняли, не унесли. Ведь у нас в приборах не только медь, но и серебро, золото, платина. А работяги по полгода зарплату не получают. Их понять можно. Но ведь нам же в моря уходить, нам за их зарплату своими жизнями расплачиваться…

Та трагедия не стала достоянием нашей общей памяти ни в 1967 году, не попала она в фокус общественного внимания ни в «эпоху гласности», не знают о ней толком и сегодня. Морякам, сгоревшим на К-3, поставили скромный безымянный памятник вдали от людных мест. «Подводникам, погибшим в океане 08.09.67 г.». И маленький якорь у подножия плиты. Только 30 лет спустя, в Морском соборе Санкт-Петербурга появилась мраморная доска с некогда «засекреченными» именами. Сегодня есть шанс вернуть долг памяти. Подводная лодка К-3, стоящая ныне в ожидании резки, может стать уникальным памятником не только жертвам атомного флота. Она трижды памятник: памятник истории, памятник географии (первое всплытие на Северном полюсе) и памятник воинскому мужеству. А пока лодка доживает свой век у причала судоремонтного завода в Полярном.

Историческая ценность этого корабля не меньше, чем первого в мире человекоуправляемого космического аппарата «Восток» или крейсера «Аврора». Именно К-3, «русская тройка», открыла эру атомного подводного мореходства.

Исполнение приказа Главкома ВМФ о музеефикации К-3, подписанного в начале 1990-х годов, затянулось на долгие годы. Оно и понятно — деньги нужны, и немалые. После гибели «Курска» идея увековечить память подводников атомного флота ожила с новой силой. Документы об установке К-3 в Питере отправлены на самый верх. Говорят, на Неве уже подыскали место для вечной стоянки. Однако не так уж важно, где именно встанет «Аврора атомного флота». Главное, чтобы не отправили её на «иголки», которыми никак не залатаешь бреши в нашей истории.

Глава вторая

ПЛАМЯ В ОТСЕКАХ

Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворению Земли. Величественная глухомань — столица атомного флота: Западная Лица. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит — чернее. Снег — мертвее…

Я стою на девятом причале — том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он всё ещё пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.

1. «Будем верить…»

— Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!..

Ей было двадцать четыре — до сообщения о гибели лодки. Сколько же ей сейчас? После всего пережитого?

— Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.

Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься. Саша был вне себя от горя. Командир корабля капитан 1-го ранга Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой «автономкой» десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.

«Ну вот, — признавался он мне, — была мама, чувствовал себя ребёнком. А сейчас такая пустота, что жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю… За борт так и тянет…» — «А мы как же без тебя?!» — «Вот только вы и спасаете». — «Если ты не вернёшься, нам тоже не жить…»