— Однажды мы с вами уже встречались, — ответила Бет по-английски. — Это было в Америке, в поместье моего отца.

Бет смотрела, как Лафайет напрягает память, пытаясь вспомнить эту встречу.

— Тогда вы были очень красивы и очень смелы. И Вашингтон не мог вами нахвалиться, — напомнила она ему, улыбнувшись. Улыбка засветилась в ее глазах, когда она добавила: — Тогда вы были очень любезны с одной одиннадцатилетней девочкой.

Бет была уверена, что теперь-то он должен вспомнить, и не ошиблась. Лафайет кивнул. Перед его мысленным взором предстала девочка с озорными глазами и руками, такими же легкими и умелыми, как у ее отца. Тогда он был ранен, и Больё взял его в свой дом, лечил и ухаживал за ним.

— А вы очень выросли…

— А вы стали еще сильнее.

— Вероятно потому, что только силой можно исправить положение вещей, — задумчиво ответил Лафайет.

Интересно, верит ли он в то, что говорит? Судя по его взгляду — вряд ли. Во всяком случае — не до конца.

— Не всегда, генерал, — тихо сказала Бет.

Лафайет подумал о монархии и о тех людях, которые захватили королевскую власть. Иногда ему казалось, что теперь стало еще хуже, чем было раньше.

— Да, вы правы, — мягко согласился он. — Не всегда. Но, если я не ошибаюсь, вы проделали долгий путь вовсе не для того, чтобы вести со мной философские споры.

«Похоже, он хочет поскорее выпроводить меня отсюда», — подумала Бет.

— Я не займу у вас много времени. Я знаю, что вы очень заняты.

Она бросила взгляд на лежавшие перед Лафайетом карты. Интересно, какую операцию он сейчас разрабатывает? Против кого собирается выступать? Сердце Бет бешено застучало, и, чтобы набраться мужества, она взглянула на Дункана.

— Мой отец вернулся во Францию для того, чтобы посмотреть, не может ли он быть здесь чем-нибудь полезным.

— И на чью же сторону он встал? — прищурился Лафайет.

«Его больше интересуют сторонники и противники, чем правые и неправые», — подумала Бет и почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног.

— На сторону человечности, сэр, — сухо сказала она. — Ту сторону, где находятся больные и раненые. Его первый долг — оставаться верным клятве Гиппократа.

— Ну да, конечно.

Глаза Лафайета были по-прежнему холодны. Как же пробиться к его сердцу?

— И за то, что он заботился о людях, его арестовали. И держат теперь в Бастилии, — сказала она.

Лафайет снова перешел к своим картам, оперся руками на стол и устремил взгляд на Бет. В ее глазах он прочел страдание, но ничем не мог ей помочь. У него были связаны руки.

— И вы хотите, чтобы я его освободил.

— Да! — воскликнула девушка.

Лафайет, выпрямившись, покачал головой:

— Я не могу этого сделать.

Бет в ужасе уставилась на него, не в силах поверить тому, что услышала только что.

— Не может быть, — прошептала она и схватила его руку. — Вы же сражались вместе, бок о бок. Мой отец спас вам жизнь. Вы жили в нашем доме. Как же вы можете бросить его в таких обстоятельствах?

Лафайет неопределенно махнул рукой:

— Тогда было совсем другое время, мадемуазель. А теперь мы оказались по разные стороны баррикад: ваш отец — с одной стороны, а я — с другой. Революции всегда нужны жертвы: любая революция пишется кровью. Боюсь, вы напрасно проделали весь этот путь. А теперь, извините меня…

— Нет, — не помня себя от ужаса, закричала Бет и снова вцепилась в его руку. — Вам не будет прощения!

Лейтенант выхватил свою шпагу и приготовился вышвырнуть Бет из палатки. Но в эту же секунду Дункан и Джейкоб заслонили ее своими телами и тоже обнажили шпаги.

Глава 36

— Уберите вашу шпагу, Максимильен.

Лейтенант бросил на командира такой взгляд, словно тот приказывал ему поступиться честью. Его глаза полыхали негодованием. Он сжал эфес шпаги еще крепче и уже раскрыл было рот, чтобы возразить:

— Но…

Лицо Лафайета побледнело от гнева. Он не терпел неповиновения.

— Повторяю, уберите свою шпагу, — суровым тоном приказал он.

Лейтенант со злостью вложил шпагу в ножны. Его примеру последовали Дункан и Джейкоб.

Лафайет, обращаясь к Бет, проговорил со вздохом:

— Если бы я сделал исключение для вашего отца, мне пришлось бы делать исключение для всех.

Тогда его бы засыпали ходатайствами о помиловании, причем каждая следующая просьба разрывала бы его душу еще больше, чем предыдущая.

Но Бет не собиралась сдаваться.

— Прислушайтесь к вашему сердцу. Неужели оно молчит? Не верю!

Губы Лафайета тронула печальная улыбка.

— У меня нет сердца, мадемуазель: оно умерло несколько лет назад, когда я увидел, что любимая родина ввергнута в нищету и отчаяние по вине слабоумного Монарха, который потворствовал своей бессердечной супруге.

Но Бет не могла принять этого довода.

— Но разве это причина для того, чтобы казнить такое множество людей? Казнить моего отца, который приехал сюда только затем, чтобы помогать людям — как вы в свое время приезжали в Америку!

По глазам Лафайета Бет видела, что отказ в помощи дается ему нелегко. Это вселяло надежду. Нет, она не отступит, не снимет осады до тех пор, пока остается хоть какая-то возможность переубедить этого человека.

— Вы только что сказали, — продолжала она, — что в каждой революции происходит одно и то же. Но во время американской революции солдаты сражались лицом к лицу. Тогда и речи не было о публичных казнях невинных детей и женщин. Тогда никто не мстил за обиды, причиненные много десятилетий назад. Никто и не думал наказывать сыновей за грехи отцов. — Бет с мольбой положила руку на запястье Лафайета. — Неужели вы не видите, что эта революция — не такая, как наша. В Америке люди хотели свободы, а здесь жаждут мести.

Однако выражение лица Лафайета оставалось таким же каменным и безучастным. Он уже сделал выбор и никому не позволит изменить его.

Бет убрала руку с его запястья и заговорила снова. Теперь ее усталый голос был полон жалости к Лафайету:

— Мой отец всегда высоко ценил вас. Он говорил, что даже если он и не принес никакой другой пользы, то все-таки спас вашу жизнь и потомки будут благодарны ему за это.

Повернувшись к Лафайету спиной, она направилась к выходу. Лейтенант самодовольно улыбнулся и поднял полог палатки.

— Подождите.

Услышав это слово, Бет подумала, что сейчас упадет на колени, однако удержалась на ногах и снова повернулась к Лафайету. «Слава Богу, — подумала она. — Слава Богу».

— Слушаю вас, генерал.

«Должно быть, лейтенант сейчас смотрит на меня с презрением, — подумал Лафайет. — Нужно немедленно куда-нибудь его отослать, иначе моя голова окажется в его руках».

— Максимильен, выйдите из палатки, — приказал он.

— Командир, я не верю своим ушам…

Лицо Лафайета потемнело.

— Оставьте нас одних! — грозно проговорил он, и лейтенант, надменно выпрямившись, направился к выходу.

Как только он вышел, Лафайет начал что-то торопливо писать. Размашисто поставив подпись, он обмакнул свой перстень с печаткой в красный воск и запечатал сложенное письмо.

— Передайте это письмо начальнику стражи Бастилии. Он знает мою печать.

Бет прижала письмо к груди. Ее сердце переполняла благодарность.

— Вашего отца освободят. Скажите ему, что я заплатил свой долг. — И Лафайет впервые за последние несколько дней позволил себе улыбнуться. — И еще скажите, что его дочь была бы отличным солдатом, если бы родилась мужчиной.

Взяв руку Лафайета в свою, Бет подняла на него глаза, полные слез, и прошептала:

— Я не знаю, как мне благодарить вас.

Лафайет высвободил руку:

— Ну, тогда и не тратьте попусту время: оно для вас слишком дорого. Я слышал, что Робеспьер собирается казнить пленников на рассвете.

У Бет похолодело сердце. Она вспомнила, как Маркус говорил, что национальная гвардия идет на Париж.

— Вы тоже будете на казни?

— Нет, мои люди там не нужны. Мы идем в Орлеан. Прощайте, мадемуазель. И да поможет вам Бог.