Она расстегнула «молнию» на боковом кармане и достала пакет с бумажными салфетками. Вытащив одну, промокнула глаза.

— Я дожила до двадцати с лишним лет, прежде чем поняла, что мои родители, наверное, по-своему любили меня, но не выставляли свои чувства напоказ, потому что не умели.

Джейн пытливо взглянула на Скэнлона, пытаясь по выражению его лица определить, стоит ей продолжать или нет. Она заерзала, подалась вперед и положила подбородок на колени.

— Я лишилась невинности на последнем курсе Принстона. Парня звали Дэвид, он был капитаном нашей фехтовальной команды. Мы были близки семь месяцев, а потом Дэвид бросил меня и ушел к симпатичной выпускнице физмата. Я была в отчаянии, — она усмехнулась. — Молодые девушки — просто дуры, если думают, что любовь — это навеки. Но вскоре я переболела Дэвидом. Я очень выносливая, Скэнлон. Короче, после университета папа устроил меня в одну из самых престижных фирм города, в которую принимают только самых лучших выпускников лучших колледжей, да в придачу еще и по блату, как говорят у вас в полиции.

Скэнлон улыбнулся.

— Значит, телефонное право еще не ушло в прошлое, — сказал он.

— Да. Работая там, я совершила еще одну глупость: безумно влюбилась в женатого коллегу. Этот романчик длился чуть больше года, пока, наконец, любимый не заявил, что никогда не сможет оставить жену. И даже имел наглость добавить, что я достойна гораздо большего, чем эта паршивая мелкая интрижка. — Она снова вытерла глаза. — Этот подонок вообще не понял, что у меня и в мыслях не было уводить его от драгоценной супруги. — Джейн тяжко вздохнула. — Я действительно возненавидела эту работу — тоскливый склеп, полный дураков, облаченных в черные «тройки», чопорные платья, строгие туфли и кофточки с высоким воротом. Я уходила с работы с головной болью. Только через полтора года, вконец измотанная, я поняла, что живу лишь ради того, чтобы добиться любви и одобрения родителей. А поняв, решила, что пора взрослеть и начинать вести самостоятельную жизнь. Родители были, мягко говоря, разочарованы, когда я заявила, что трудовое право нагоняет на меня тоску, и получила место в окружной прокуратуре. «Но, Джейн, дорогая, — сказала мама, — уголовное право — это же так непрестижно».

Они засмеялись.

— Не знаю, Скэнлон, возможно, я до сих пор добиваюсь их одобрения… Но зато мне доподлинно известно, что я люблю свою работу и чертовски удачлива на этом поприще. Очень приятное чувство, сэр.

Он поднял голыш, провел по нему пальцем и метнул в волну.

— Вы сейчас с кем-нибудь встречаетесь?

— У меня давно никого не было. Мне нужен сильный человек, Тони, человек, который не ищет во мне замену своей маме. Но, к сожалению, таких поблизости нет. — Она взглянула на него. — Ну что ж, Скэнлон, теперь ваша очередь. Какие тайны есть в вашей жизни?

Полицейским трудно говорить о себе, допустить в свой мир другого человека. Служба превращает их в затворников. Но Скэнлон мало-помалу превозмог себя и рассказал ей о своей жизни. Он описывал букмекеров с Плэзэнт-авеню, в серебристо-серых шляпах с широкими полями, отутюженных брюках и остроносых туфлях. Рассказал, как они стоят на углу, заложив руки за спину, готовые тотчас выбросить свою дневную выручку, если поблизости появится легавый в цивильном платье. Описал резкие незнакомые запахи, которыми полон магазин сыров мистера Де Вито, поделился рецептом приготовления пиццы на чистом оливковом масле. Скэнлоны жили в четырехкомнатной квартире над мужской парикмахерской. Он был единственным ребенком, и его комната располагалась рядом со спальней родителей. Его отец, громадный ирландец, пьяница, служил сержантом в нью-йоркской полиции. Запинаясь и надолго умолкая, Скэнлон попробовал описать скандалы, которые устраивал в доме пьяный папаша, оскорбляя и избивая мать. С невозмутимым лицом он вспоминал, как просыпался ночами, заслышав отца: шатаясь и горланя песни, тот возвращался с вечернего дежурства. Он рассказал, как мать вполголоса увещевала отца, о том, как старался не слышать скрип родительского ложа и сдавленного рычания отца. Часто приходилось ему вставать и стаскивать огромную отцовскую тушу с хрупкого тела матери. Скэнлон признался, что, когда отец возвращался домой и избивал мать, он притворялся спящим, а потом с горечью сказал, что его отец ненавидел итальянцев.

— А моя мать — итальянка, — добавил он мрачно.

Его мать выросла в Маленькой Италии, на рыночной площади. Она была невысокого роста, смуглолицая, с густыми черными волосами и блестящими карими глазами. Она всегда отличалась добротой и щедростью, а посему ее жизнь с отцом была ужасна. Но мать все равно пыталась создать жалкую видимость супружеской преданности и отчаянно призывала Тони не судить отца слишком строго.

Скэнлон умолк, раскуривая «Де Нобили». Он зарделся от прилива чувств, которые так долго скрывал ото всех на свете.

Праздники, проводимые с родственниками отца, были безрадостны.

— Мои ирландские тетки и дядья разделяли отцовскую неприязнь к итальянцам, — сказал он и в сердцах добавил: — Они ненавидели всякого, кто не был ирландским католиком.

По его мнению, они были низкими, жалкими людьми. Мать начинала готовиться к праздникам за много дней, убиралась в доме, закупала продукты, выпивку, пиво, проводила целые часы на кухне, стряпая всевозможные вкусные вещи, пекла пироги. Он почти чувствовал аромат поспевающего в больших горшках соуса. Родственники являлись около трех часов. Они вваливались в дом, многие уже были пьяны. На мать они обращали не больше внимания, чем на служанку. Ее звали Мэри, но свойственники называли мать Марией. Они пренебрежительно отзывались об «эттальянцах», не стесняясь матери, рассказывали сальные анекдоты. С болью в голосе Скэнлон говорил о грудах грязных тарелок в раковине, о том, как мыл их вдвоем с матерью, пока тетки сидели в гостиной, тянули пиво и покуривали сигареты. Рассказывал о том, как странно на него действовали непрочно укрепленные вставные зубы теток, которые противно щелкали, когда те болтали.

— У них у всех были искусственные клыки, — заявил он.

Джейн Стомер выпрямила ноги и скрестила их. На лице ее появилось недоуменное выражение.

— Но если ваш отец так плохо относился к итальянцам, какого черта он женился на вашей матери?

Волна с шумом разбилась о камень, на котором они сидели. Водяная пыль ласково коснулась лиц. Скэнлон почувствовал вкус соли на губах.

— Мне это тоже было непонятно, — сказал он, — пока я не сравнил свое свидетельство о рождении со свидетельством о браке родителей. Даты отличались всего на четыре месяца.

Любители виндсерфинга пытались устоять на пляшущих по волнам досках под яркими оранжевыми и синими парусами. Скэнлон следил за ними взглядом.

— Я рос, говоря с мамой и ее родственниками по-итальянски, когда отца не было поблизости. Мои итальянские родственники были приятными и милыми людьми. Они делали все, чтобы у них дома я чувствовал себя хорошо. В детстве я мечтал стать полицейским и начальником отца, чтобы превратить его жизнь в сущий ад. — Он стряхнул пепел в воду. — Но он и тут мне нагадил. Спустя четырнадцать месяцев после моего прихода на Службу он подал в отставку и сбежал со своей ирландской подругой, такой же пьяницей.

— А где он сейчас? — спросила она.

— Гниет в аду, насколько мне известно. — Он поднял повыше пачку «Де Нобили». — Я начал курить их, когда пришел на Службу, чтобы ирландская мафия знала, что, несмотря на ирландскую фамилию, я итальянец до мозга костей. Это — часть моей программы самоутверждения.

— А что с личной жизнью Тони Скэнлона? — спросила Джейн, провожая глазами паруса. Потом улыбнулась, обнажив красивые зубы.

— Это совсем неинтересно, — уклончиво ответил он.

— Давайте, Скэнлон, выкладывайте. Не пытайтесь навязать мне этот односложный полицейский разговор. Я хочу знать подробности. Есть человек, занимающий важное место в вашей жизни?

Скэнлон посерьезнел.

— Сейчас нет.

— А раньше?