Все заняло секунды три — от силы. На видеозаписи столько же. И теперь Джим и Лоррейн — конченые люди, с пробоиной в голове: как флоридский коралловый риф, в который врезался сбившийся с курса сухогруз, риф, который никогда уже не сможет себя регенерировать.

«Тай, как думаешь, убийцы-родители усадили Кирсти на лист ПРЕДНАМЕРЕННО (интонация подразумевает заговорщицкое подмигивание)?» — спрашивала меня Дейзи в письме, которое я получил в Копенгагене.

«Срежиссировать такое убийство вряд ли возможно, — написал я в ответ в моей последней открытке из Европы. — И кроме того, Кирсти не была, что называется, „бракованым товаром“, если уж смотреть на это под таким углом зрения. Ты же знаешь яппи. Лоррейн уверяла маму, что Кирсти определенно станет выдающейся скрипачкой, когда Кирсти едва исполнилось три месяца от роду. Сдается мне, они вложили в нее кучу эмоций. Не только денег. Люди вообще удивительные существа».

Джим и Лоррейн теперь два тихих неврастеника, и, как большинство тихих неврастеников, они молча неприметно наблюдают за тобой, выясняя для себя, не неврастеник ли и ты тоже: подсчитывают следы от зубов на концах твоих обгрызенных карандашей, ведут учет выпитых тобой коктейлей и, уже вслух, с деланно-веселым добродушием обращают твое внимание на непроизвольный тик, которого ты сам, возможно, еще не успел за собой заметить. И этого мне достаточно, чтобы почти желать, будь на то моя воля, вернуть Джима в его прежнюю бесчувственную ипостась. Но не тут-то было.

— Вы должны нажимать на рычажок «Киттипомпы» так, словно вы готовите порцию мороженого для кинозвезды! — наставляет дедушка трясущегося от неуверенности Джима, который покорно отвечает: «Слушаюсь, сэр» и обнажает зубы без тени улыбки в глазах.

Здоровых амбиций тут ноль. Безнадёга — вот что это такое.

36

Стефани, отделившись от толпы завороженных зрителей, идет за мной в освещенную свечами кухню.

— Что-то не так? — спрашивает она. — Qa va?[25]

— Мы с Анной-Луизой порвали. — Лицо Стефани дипломатично-бесстрастно. — Вернее, она меня бросила.

Молчание. Чтобы чем-то его заполнить, я посвящаю ее в подробности — открытка от Киви (Где, кстати, она, эта злополучная открытка?), стресс, в котором я живу последнее время, полный завал с учебой… Глядя из кухни на окно в гостиной, мы видим, что из подъехавшего к дому такси выходит Моник. И покуда я изливаю сочувственно слушающей меня Стефани все мои горести, она пулей влетает в дверь.

— Мы любили друг друга в спутниковой тарелке! — кричит она с порога в полный голос — Там тепло — в тарелке… там этот — фокус света, — Все головы в гостиной, как стайка рыбок, когда они меняют курс, поворачиваются к Моник, рванувшей прямиком в кухню.

Мгновенно превратившись в ханжу, я ее одергиваю: «Шш-шш...» То есть я, конечно, обеими руками за самовыражение, только самовыражайтесь про себя, пожалуйста. Моник, с ее, мягко говоря, раскованным поведением, хоть и не грязная шлюшка, но все же какой-то налет нечистоплотности в ней есть; это как упаковка сахарного песка, которая лопнула по шву, и содержимое белой струйкой сыплется на затоптанный пол супермаркета.

Стефани, впрочем, не терпится поскорей услышать все в мельчайших подробностях, и она невнятно-примирительными звуками призывает меня отложить на время скорбную повесть о моих невзгодах и дать ей сперва утолить свой аппетит к таблоидной «клубничке». Они начинают тарахтеть по-французски, мусоля и обсасывая все пикантности, и только когда худшее позади, скова переключаются на английский, и я, таким образом, удостоен привилегии слушать байки о всесильном миллионере Кирке. Дейзи и Мюррей тоже тут как тут, развесили уши под тем предлогом, что они, мол, у себя дома. «Китти-крем»® явно не выдерживает конкуренции!…

— У Кирка табун лошадей, — докладывает Моник. — А жена у него на… как это… искусственном дыхании. А квартира у него оформлена по последнему слову дизайна и техники. А еще у него…

~ Да сам-то он какой? — спрашиваю я.

— Какой?

— Ну, что он за человек?

— Mystcrieux. Tres mysterieux[26]. Я думаю, он работает на ЦРУ, и, возможно, он был даже во Вьетнаме. Я так думаю, он был в плену.

Джасмин входит на кухню и укоризненно шикает на нас.

— Моник подцепила миллионера, — объясняю я.

— В Ланкастере?!

И вдруг возле холодильника у дальней стены я вижу открытку от Киви и иду прочесть ее, отключаясь от приглушенной болтовни Моник, которая с прежней живостью живописует свои секс-приключения.

А Киви написал мне следующее:

Привет, дружище!

У нас тут весна. Новая Зеландия гораздо меньше, чем была, когда я уезжал. От учебы ломает. По мне лучше бы пить твои коктейли на крыше у С, чем пялиться тут на овец, проникаясь к ним все более и более нежными чувствами. (Шутка!) Ah , oui , Paris ![27] Где он? — то ли на расстоянии в миллион миль, то ли совсем рядом. От Моник, как я уехал, ни ползвука, но, с другой стороны, она ведь не из тех, кто пишет своим бывшим, правда? Когда ты разродишься очередным лирическим посланием к Стеф, пусть напомнит М., что я, черт возьми, существую!

Все они одинаковы, все динамитъ горазды.

Даешь воздержание! Может, следующим летом махнем на лыжах?

Киви

На холодильнике новый рисунок Марка: юная гейша с клыками во рту и рюмкой мартини в руке. Подпись под рисунком гласит:

Гейша идет скособоченная потому что ее пояс-оби весит 500 фунтов потому что в поясе она спрятала уран!

— Вам обязательно надо попробовать заняться любовью в спутниковой тарелке, миссис Джонсон, — слышу я, отрывая глаза от открытки, восторженный голос Моник. — Это тонизирует, и плюс вы еще загораете.

— Да уж это наверняка, — заливается краской Джасмин.

Дейзин портафон вдруг дает о себе знать слабым похрюкиванием из-под вороха купонов на пиццу со скидкой.

— Это меня, — говорит Моник, суетливо роясь в бумажной куче. — Я дала Кирку твой номер, чтобы он мог позвонить, пока я здесь. Он поехал покупать вертолет.

— Да вот мой телефон, — говорит Дейзи. — Я отвечу. — Дейзи имитирует пародийный французский акцент: — Гезиденция Моник. Кто говогит? Кирк? Халло, Кирк. — Дейзи игриво подхмигивает Моник и раз-другой пританцовывает на месте — общий смысл ее телодвижений должен убедить Моник в том, что сейчас все мы повеселимся, но внезапно лицо ее меняется. — Дэн?… Дэн, это ты? — Глаза у Дейзи как два блюдца. Сенсация! — Это Дэн! Это он звонит Моник. Кирк — это Дэн!

Вопли, визги.

Моник пытается спасти жалкие остатки достоинства и, схватив трубку, гневно бросает:

— Ты лжец! — Подбоченясь, она принимает позу оскорбленной добродетели. — Я не желаю говорить с тобой. Прощай.

— Эй! — кричит дедушка. — Ну-ка потише там.

Джасмин с сияющим, счастливым лицом — редкий случай с тех пор, как я вернулся из Европы, — выхватывает у Моник трубку.

— Привет, Дэн. Ты бы со своими вывертами где попало не засвечивался, а не то ставка страховой премии взлетит у тебя под облака.

— Страховой премии? — не понимает Стефани.

Я пускаюсь объяснять ей, что страховая премия всегда повышается, если с тобой произошел несчастный случай или, допустим, на принадлежащем тебе участке имеется какое-то оборудование, представляющее повышенную опасность, — скажем, бассейн с трамплином для прыжков в воду, но после первых нескольких фраз я бросаю эту затею — все впустую. Может, дело в том, что Стефани просто напрочь лишена чувства юмора?

Пока я разжевываю для Стефани специфические тонкости «страхового юмора», у меня на глазах разыгрывается престранная сцена. Джасмин, упираясь задом в край кухонного стола, роняет лицо в ладони и судорожно втягивает в себя углекислый газ, выдохнутый в припадке безудержного хохота. Тем временем Моник (на ее компактной пудре успел появиться очередной след от ногтя) стоит подбоченившись и осуждающе покачивает головой — дескать, какая же вероломная тварь этот Дэн. В этот момент, ни раньше, ни позже, они обе встречаются глазами, и я мгновенно забываю о Стефани со всеми ее недоумениями, потому что вижу, что мама начинает плакать, а Моник протягивает к ней руки и бережно заключает ее в свои молодые объятия.