Мы с Анной-Луизой сидим на пне размером с обеденный стол великана, а кругом пустыня — серая грязь и пни, пни, пни. Крутом, до самого горизонта. Ни птиц, ни зверей, потому что для птиц и зверей ничегошеньки тут не осталось. Утрата абсолютна, и мы с Анной-Луизой сидим и мокнем под дождем в полном оцепенении, и даже голову прикрыть нам невдомек.

Мы сидим на гигантском пне, и Анна-Луиза вынимает розовую пластмассовую гребенку и начинает расчесывать мои слипшиеся, мокрые волосы, которые она собиралась сегодня подстричь. Ножницы она уже вытащила из нейлоновой сумки на поясе и тут же отшвырнула их. Они лежат растопыренные поверх бесчисленных поколений истекающих кровью рыжих древесных колец на том же пне, где сидим и мы с ней, — и мы плачем, потому что деревьев больше нет.

Не нужно со мной говорить.

19

Это мой мир: мой мир, заполненный моими родными, и музыкой, и учебой, и друзьями, и надеждами, и тревогами. Иногда мой мир движется слишком быстро, а иногда застывает, словно зажатый в тиски. Но мой мир мой: это мой меловой круг.

Я лежу у себя в комнате на кровати и смотрю в потолок. Единственный различимый мною свет исходит от моей Глобофермы у противоположной стены, от моего табуна голубых планет, излучающих свет и тепло.

Сегодня утром перед занятиями я кормил из своего окна на втором этаже ораву горластых, расталкивающих друг друга, пританцовывающих в ритме блюза соек. «Сырная радость»: лакомые, на один укус кусочки, изготовленные из продуктов нефтеочистки в процессе производства бензина и упакованные в веселенькие пакетики с целью удвоить удовольствие от просмотра ночных телепередач. У соек «Сырная радость» пошла на ура, бьющий в нос, резкий чеддерный дух им определенно понравился, и, отведав угощения, они опрометью неслись к своим гнездам, чтобы отрыгнуть из зоба добычу в виде бесцветных зернообразных комочков и потом снова мчаться назад к моему окну в расчете урвать новую порцию лакомства. В этот самый момент у меня за спиной нарисовалась Джасмин и — хвать меня за ухо.

— Эй, ма, ты что?! За что?

— Чем это вы занимаетесь, молодой человек? Скармливаете несчастным сойкам эту… эту… «Сырную гадость»! Питательный корм, нечего сказать, — не хуже чем жидкость для разжигания костра. Как не стыдно!

Она снова схватила меня за ухо — улыбаясь при этом.

— Ты что это, Джасмин, боевую молодость вспомнила? Здесь тебе не Кентский университет[10]. Птички готовятся к зиме. Калориями запасаются. Я экономлю их время и силы — знаешь, сколько часов им пришлось бы носиться в поисках личинок и червячков, в общем, всякой ерунды, которой они питаются?

— У птиц просто нет понятия «свободное время», Тайлер. Ты, конечно, добрый мальчик, не пожалел сойкам «Сырной радости», но птицам пора улетать на юг, и если ты не прекратишь их прикармливать, откуда у них возьмется мотивация к перелету? Дело кончится тем, что они будут замертво падать прямо у нас перед домом — ну да, сытенькими помрут, налопавшись химикалиев. Короче, оставь птиц в покое!

Сойки между тем совсем обнаглели. Одна вспрыгнула на подоконник, прямо у меня под носом, и давай верещать, да так скандально! Птички-то красивые, орут больно противно.

— Ладно, ладно, Джасмин. Закрыли тему. Кыш! — Нахальная сойка суетливо вспорхнула, и я закрыл окно.

— Хорошо вы с Анной-Луизой съездили в Канаду?

— Нет.

— Как жаль. Но подробности придется отложить до вечера. Я уже опаздываю на работу. Когда ты вчера вернулся домой?

— В пол-второго.

Джасмин торопливо целует меня в лоб.

— Может, не пойдешь на первый урок? Да, у меня для тебя сюрприз. Угадай, кто едет к нам в Ланкастер?

— Кто?

— Мисс Франция. Твоя подружка Стефани, о-ля-ля!

— Да?…— сказал я, и голос мой дрогнул.

— Да-да. Я записала дату и время на доске у телефона. Она с подружкой, Моник. В Сиэтле они берут напрокат машину, немного покатаются сперва. Судя по голосу, она прелесть.

— Э-э… Хорошо.

— Вот и Анна-Луиза тоже рада будет с ней повидаться. Ты как думаешь? — Садистская пауза. — Мне надо бежать, пончик. Встретимся за ужином. Не забудь выключить кофеварку перед уходом. — Она подмигнула и закрыла за собой дверь.

Сейчас ночь.

Значит, Стефани заявится в Ланкастер. Господи! Я-то решил похоронить ее в себе, законсервировать навеки, как урановую руду. Я собирался оставить ее неразгаданной тайной, как — помните? — самолет ДС-10, обнаруженный в мексиканской пустыне: самолет нашли, а крылья нет. Ланкастер и Европа — эти две до поры самостоятельные, никак не связанные между собой планеты, вдруг взяли и надумали друг в друга вмазаться. Quel[11] пассаж!

У меня над головой Киттикатя барабанит лапками по крыше с неутомимой ласковой настойчивостью. Этой-то чего надо?

Часть вторая

20

Так и быть. Расскажу про Европу.

Европа: едва приземлившись в амстердамском аэропорту «Скипхол», я понял, что попал в другой мир. Голландки все, как одна, по внешнему виду напоминали стюардесс, а голландцы — ведущих телеигр. Радующие глаз модерновые стальные проходы, по которым я катил свой багаж, направляясь к электричкам, связывающим аэропорт с центром города, пахли совсем не так, как можно было ожидать, а как навозные споры игрушечных чистеньких, будто из конструктора «лего», ферм, окаймляющих летное поле. Поджидая ближайшую электричку в центр, я теребил в руке фирменную бирку с крылышками и именем одной из наших стюардесс, той, у которой я ее выпросил в качестве сувенира для Анны-Луизы (ХЕЛЛО, МЕНЯ ЗОВУТ… Мисс, можно вас?). Уже тогда я начал смекать, что в момент, когда ты переступаешь порог Европы, тебе дают пару крыльев — не для того, чтобы взмыть в небо, а для того, чтобы улететь во времени назад.

Мои первые шесть евронедель, до знакомстза со Стефани, — какая-то сплошная мешанина впечатлений. Впечатления, но не отношения. Черные велосипеды; какие-то удивительные маленькие ягодки; вездесущее MTV; «умные» кредитные карточки; уродливая джинсовая одежда; отвязные итальянские ребята, paninari, на мотоциклах «веспа» в таких обалденных прикидах, что можно брать и сажать всех чохом в кутузку, не ошибешься.

Единственный, с кем я по-настоящему подружился в этот период, был Киви, новозеландец; мы с ним познакомились в мой первый вечер в Амстердаме в молодежном общежитии «У Боба» на Ньювезейдс Ворбургваль. Киви был лихой малый — теоретически подкованный, вечно небритый и понимающий толк в коктейлях уроженец города Данидин на острове Южном. Он являл собой исключение из правил молодежных каникулярных евродружб — дружб, базирующихся на принципе «взаимогарантированной одноразовости» (его, Киви, формулировочка), бессчетного множества отношений, завязывающихся между Сюзаннами, и Петрами, и Фолькерами, и Клайвами, и Мицуо, и Хулио, и Дэйвами — всеми, кто знакомится в европейских набитых поездах и обшарпанных молодежных общежитиях, где, кажется, всегда смутно улавливается запашок спермы и cafe au lait[12].

Как большинство студентов-евротуристов, вознамерившихся объехать Старый Свет на поездах, мы с Киви какое-то время путешествовали вместе, потом, достав друг друга до печенок, разбегались, порознь меняли то тут, то там наши деньги на очередную национальную валюту, потом в каком-нибудь новом городе снова сходились на недельку — каждый со своим уловом свежих историй и личных рекордов. Помню, как Киви орал мне, высунув сияющую рожу из окна вагона второго класса, который тормозил у перрона женевского Bahnhofа: «В Барселоне впервые переспал сразу с двумя!»

Всё новые и новые евролакомства, новые приключения: щекочущий нервы призрачный привкус возможной гибели в результате теракта, пока сидишь и в 99-й раз перечитываешь один и тот же номер «Интернэйшнл геральд трибюн» на миланском вокзале; шквал изобилия; холодящая кровь конфетно-красивая меланхолия городов, избежавших бомбежек во время Второй мировой, — Цюриха и Нанси; силуэты атомных электростанций на горизонте; квартеты обветренных, с моржовыми усами работяг, забитых, как сельди в бочку, в крохотулечные швейные машинки на колесах, — у каждого в зубах по одиннадцать сигарет зараз, все что-то орут, перекрикивая друг друга, и несутся куда-то, сами не знают куда, по закопченным, удручающе-безысходным чехословацким предместьям, в то время как позабытые ими женщины стоят на обочине, неподвижные, как рекламные «сигарные» индейцы в наших магазинах-«центовках». Все чужое: все очень мило, но, как я написал в открытке Анне-Луизе: