Мэри вздохнула и решительно нажала на бронзовую, массивную ручку.

В светелке было темно, и женщина, пристроив свечу в серебряный подсвечник, присев на лавку, погладила Ксению по спине. Та лежала, подтянув колени к животу, обхватив их руками, мерно раскачиваясь из стороны в стороны.

— Больно, — простонала девушка. «Почему так больно?».

Мэри помолчала, и, не отрывая ладони от острых лопаток, ответила: «Скоро пройдет, Ксения Борисовна. Давайте-ка, я тут в вещах вашей матушки покойной порылась, хоть и в кладовую их кое-как побросали, однако же, травы я нашла, отвар сделала. Я промою, и потом тряпки положу — все легче вам будет».

Ксения повернулась, и, взглянув на Мэри заплаканными, темными глазами, прошептала:

«Мне бы в петлю сейчас, Марья Петровна, да сил, не достанет».

Мэри намочила тряпку в прохладной воде и приложила ее ко лбу девушки. «Не надо, — мягко сказала она, — не надо, Ксения Борисовна. Сие пройдет и забудется, правда».

— Теперь и вправду только постричься, — неслышно сказала Ксения. «Кто меня такую замуж возьмет?». Она вдруг засунула костяшки пальцев в рот, и, кусая их, пряча рыдания, проговорила: «Господи, а я так хотела, чтобы это он был, так хотела! Он и не посмотрит теперь на меня! Марья Петровна, — девушка, кривя губы от боли, тревожно приподнялась, — а не понесу я?

Мэри невольно усмехнулась. «Нет, конечно. Сами же видели…, - она не закончила.

— Вы меня простите, — горько сказала Ксения. «Он мне кинжал к горлу приставил, и велел смотреть, ну…

— Да ничего, — Мэри чуть улыбнулась. «Аннушка спит уже, давайте, я за вами поухаживаю, переодену, и тоже ложитесь. Завтра не будет так болеть, правда».

— А у вас тоже так было? — опустив глаза, зардевшись, пробормотала Ксения.

Мэри вспомнила придушенные, сдавленные рыдания, пальцы, сжимавшие нежное горло, захлебывающийся крик девушки, и, взяв ее за руку, ласково ответила: «Нет, Ксения Борисовна. У меня все по-другому было. И у вас будет, обещаю».

Вымыв девушку, Мэри устроила ее удобнее на лавке, и Ксения попросила: «Марья Петровна, полежите со мной, пожалуйста. Я, как глаза закрываю, сразу все это вижу, — девушка вытерла лицо.

— Вы поспите, — Мэри устроилась рядом и сказала: «Я вам колыбельную спою, хотите?

Немецкую песню, она о дереве, с которого сны падают».

Она пела, — чуть слышно, нежно, поглаживая темные косы, и Ксения, шмыгнув носом, — задремала. Мэри опустила веки, и приказала себе: «Нельзя!». Она так и не заплакала — только когда за окном полил крупный, холодный дождь, — гроза дошла до Кремля, — Мэри, тяжело вздохнув, устроила голову Ксении на кружевной подушке и пошла обратно к дочери.

Федор Воронцов-Вельяминов посмотрел на разложенный по берегу ручья холст, и, наклонившись, быстро наметил углем линии.

— Пусть твои девки, Никифор Григорьевич, — смешливо сказал мужчина, обернувшись к целовальнику, — не до обедни спят, а садятся и пошьют нам сие, чтобы к венчанию на царство готово было. Корзину плетут?

— А как же, — кивнул целовальник. «Тако же и веревки — я все сюда велел нести».

Василий Иванович Шуйский, еще раз посмотрев на рисунок, в руке у Федора, покачал головой: «Да невозможно сие, Федор Петрович».

Воронцов-Вельяминов поднял бровь: «А я говорю — возможно. И давайте, Василий Иванович, они же сюда, — мужчина показал на холст, палить зачнут, как увидят, а нам сие на руку — писем в корзину надо положить побольше, пусть на толпу сверху падают. Пойдемте, писать надо».

Уже оказавшись в светелке, Шуйский сказал: «У Масальского в усадьбе нет никого, я там кое-кому золота дал, — ну, не сам, понятное дело. Царевну Ксению и тех, кто при ней был — в закрытом возке ночью отправили, куда — неведомо».

— Она ведь в любой обители, может быть, — вздохнул Федор. «Хоть здесь, хоть под Москвой».

— Я еще в Кремле проверю, — пообещал Шуйский.

Федор похолодел.

— А с чего бы ради Ксении Борисовне в Кремле оказаться? — тихо спросил он князя.

— С того, — черные глаза Шуйского жестко посмотрели на мужчину, — что ежели самозванец ее силой возьмет, то на престол ей не сесть уже, никогда. За кого она замуж выйдет, после такого? А после этого — он ее в монастырь и отправит, — князь вздохнул и добавил: «Ладно, я у себя буду, с грамотами возиться, если что».

Он задернул занавеску, а Федор все сидел, глядя на рисунок того, невиданного, что лежал на столе.

«Шапка Мономаха, — он вдруг вспомнил свой сон. «Нет, брось, не бывать такому. Да и не престол тебе нужен, Федор Петрович, а Ксения — только она».

— Как найду, сразу в постель уложу, — улыбаясь, пообещал себе Федор. «И долго оттуда не выпущу, очень долго. А этот, — мужчина презрительно скривился, — ну, я с ним, собакой, посчитаюсь еще».

Он потянул к себе стопку бумаги и стал переписывать послания.

Дмитрий посмотрел вниз, на освещенный факелами кремлевский двор и потребовал: «Ну-ка, Богдан Яковлевич, давайте еще раз».

— Патриарх Игнатий, в Успенском соборе, возложит на вас шапку Мономаха, и корону, что вашему батюшке, царю Ивану Васильевичу, прислал в подарок австрийский император Рудольф, — ответил Бельский.

— Тако же и скипетр с державой вам вручит. Потом, в Архангельском соборе, у могил вашего отца и старшего брата, государя Федора Иоанновича, патриарх возложит на вас шапку Казанскую. На площади у соборов будут только приглашенные бояре и духовенство, народ там, — Бельский указал за кремлевские стены, — останется.

— Так, — Дмитрий задумался, — туда, на Красную площадь, отправьте людей надежных, пусть следят внимательно — кто-то из них наверняка там появится. И если увидят, что подметные письма раздают, — пусть сразу вяжут этих мерзавцев, и в Разбойный приказ. Что мать моя? — он повернулся к Бельскому.

Тот вспомнил пустые, серые глаза женщины и свой шепот: «Марья Федоровна, это сын ваш, царевич Дмитрий Иванович, помните, вам же говорили — спасся он».

Инокиня протянула руку — сухую, морщинистую, и недовольно сказала: «Он же ребенком был, почему большой такой?».

Бельский увидел, как дернулось лицо Дмитрия, и поспешил сказать: «Так много времени прошло, Марья Федоровна, вырос, конечно».

Женщина, откинув полог возка, рыдающим голосом проговорила: «Сыночек!» и Бельский удовлетворенно улыбнулся.

— Инокиня Марфа пребывает в добром здравии, в Кремлевском Вознесенском монастыре, и шлет вам, государь, свое благословение, — отчеканил Бельский.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Дмитрий и велел: «Дворец украсить, как положено и площадь, — он кивнул вниз, — пусть бархатом устлана будет».

— Конечно, — вкрадчиво согласился Бельский и добавил: «Когда вы появитесь на пороге, бояре осыплют вас дождем из золотых монет, государь».

Дмитрий внезапно усмехнулся и потрепал Бельского по плечу: «Пусть тем, — он показал на Красную площадь, тоже серебро раздадут. Есть два способа царствовать, Богдан Яковлевич, — государь все улыбался, — милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ. Пока что, — рассмеялся Дмитрий и, пожелав Бельскому спокойной ночи, — вышел.

Богдан Яковлевич проводил его глазами и вдруг, тихо, сказал: «Если бы не эти поляки проклятые, которые всю Москву заполонили, его бы даже можно было терпеть. Мог бы с Ксенией повенчаться, народу бы это понравилось. Да нет, еще и пани Марина сюда явится, не приведи Господь».

— Явится, явится, — усмехнулся пан Ян Бучинский, личный секретарь царя, что стоял на пороге. «Пан Ежи Мнишек письмо прислал, сегодня доставили — по весне здесь будет, с дочерью».

Бельский почувствовал, что невольно краснеет.

— Да ладно, пан Богдан, — отмахнулся Бучинский, — поляков на Москве и, правда, много.

Богдан Яковлевич усмехнулся и сказал: «Пойдемте, князь Масальский и Болотников в трапезной ждут, поговорим, как во время венчания на царство нам этих двоих поймать, — потому что не один, так другой, на Красной площади непременно появятся».

Когда они уже спускались по узкой лестнице в малую трапезную, Бучинский, помолчав, сказал: «Вы же понимаете, пан Богдан, пани Ксения в Кремле недолго должна пробыть. Да, впрочем, государь, и сам это мне сказал, еще утром. Незачем. — Бучинский задумался, — давать пищу слухам.