— А сговор как же, батюшка? — осмелев, спросил Матвей.

— Пшел вон отсюда, щенок! — взорвался Федор. «Еще и сговор ему! Как настанет венчания год, так и поговорим о рукобитье».

— Так, батюшка, а вдруг Марья за это время….

— А это уж Божья воля, Матюша, — сладко сказала молчавшая до той поры Прасковья. «Ты, может, тоже какую девицу встретишь, что тебе больше по душе придется. Тако же и Марья — уж ты, зятек, не обессудь в этом случае. Не могу ж я перед свахами ворота закрывать — слухи пойдут, разговоры ненужные».

Матвей перевел глаза на отца и будущего тестя — те лишь усмехались в бороды.

— Ну и ладно, — горделиво сказал Матвей. «Будь, по-вашему. Все равно нам с Марьей иных не надобно».

В дверь горницы заколотили.

— Кого там еще несет? — нахмурился Федор. «Открой, Матвей».

Запыхавшийся гонец привалился к дверному косяку.

— Боярыня Феодосия…

— Что? — повалив лавку, вскочил Федор. «Что с ней?»

— Рожает….

— Гони за бабкой повивальной — приказал слуге Вельяминов.

— Нетути никого, у царицы все, — развел руками гонец. «Был я в Кремле, говорят, не велено хоть единой бабке куда-то ехать, вдруг нужна будет государыне».

— Я поеду с тобой, — поднялась Прасковья. «А ты, Михайла, скачи домой, невестушку-то нашу порадуй» — язвительно добавила она.

Феодосия корчилась, лежа на лавке, прижатая к ней сильными руками Василисы.

— Встать…, дай, — попыталась сказать она ключнице.

— Да ты что, матушка-боярыня, нельзя вставать-то тебе, — охнула Василиса.

— Открой окно, воздуха дай глотнуть мне! — закричала на нее Феодосия.

— Так мыльня же, откель тут окну взяться, — пожала плечами ключница. «Да еще ливень вон, какой на улице, гром с молниями. А ты дыши, матушка Феодосия, продыхивай схватки-то, не сжимайся»

— Дышала бы, было б чем! — злобно, сквозь стиснутые зубы, ответила ей боярыня и завизжала — неведомая доселе боль обхватила ее поясницу, будто стягивали на ней раскаленное железное кольцо.

— То, матушка, тужит уже тебя — Василиса еще сильнее прижала Феодосию к лавке. «Ты сейчас терпи, дело это не быстрое, потуги-то, будешь торопиться — разорвешься вся, что сзади, что спереди»

— Как терпеть-то, — простонала Феодосия, — когда боль такая! Ровно на дыбе вишу!»

— Иисус терпел и нам велел, — наставительно сказала ключница. «Ева-то в райском саду согрешила, а мы, бабы, по сей день расплачиваемся. Мужик, он что — утерся, да и в сторону, а нам страдать».

— Умру я, Василиса, — слабым голосом сказала боярыня. «Не переживу я боли этой»

— Так, матушка, все сие говорят. Однако ж опростаются, и потом опять с мужьями живут.

Наше дело бабское — рожать да кормить, другой судьбы нам не дадено.

На следующей потуге Феодосия поняла, что и не знала доселе, что такое боль настоящая.

Заглушая ее крики, над рекой били разряды грома.

Посадив Прасковью в возок, Федор сам сел за кучера. Нахлестывая коней, что есть силы, под непрекращающимся дождем, он просил у Всевышнего только одного. «Чтоб жива была, — думал Федор. «Господи, дай только, чтобы живая осталась, куда ж я без Федосьи, Иисусе, что ж я без нее делать-то буду!»

Только здесь, под ливнем, матерясь по-черному, когда колеса застревали в жирной московской грязи, толкая сильными руками возок, Федор понял, что нет у него пути иного, кроме как того, что он выбрал, увидев когда-то, во время, казавшееся сейчас таким давним, сероглазую жену свою.

Нет ему жизни без упрямства ее новгородского, без учености ее, без того, как смотрела она на мужа — ровно и нет никого на свете, окромя него, без ее улыбки — тихой, чуть заметной, без ее рук, что так ласково касались его, днем и ночью.

Федор соскочил на землю у ворот усадьбы. Прасковья вышла из возка, и оба они застыли, не обращая внимания на холодный дождь — над мыльней поднимался столб серого дыма.

Вельяминов очнулся и стал колотить в ворота. Отбросив с дороги открывшего их слугу, он побежал через двор к мыльне. Прасковья поспешила за ним.

Высадив одним ударом ноги дверь, Федор ворвался в низкую, застланную дымом комнатушку. Ключница лежала на полу без памяти, а Феодосия, наклонившись, и упираясь руками в стену, стояла, чуть постанывая сквозь зубы.

— Федосья! — бросился к ней Федор. «Что такое!»

— Федя, — слабо улыбнулась жена и повисла у него на шее. «Ты приехал…» — она вся ослабла в его руках.

— Откуда дым-то? — потормошил ее Федор.

— Молния ударила, — пробормотала Феодосия, не открывая глаз. «Вона в тот угол. Пожар занялся, Василиса-то и сомлела. А я ничего, мне на ногах легче, не так болит».

— Да ты, матушка, уж и опростаешься скоро, — опустившись на колени, сказала Прасковья.

«Ты не торопись только, головка-то уже внизу, сейчас медленно надо, ты уж потерпи, Федосеюшка. А ты чего, Федор, стоишь истуканом — неси жену в терем, иль ты хочешь, чтобы на пепелище она рожала?»

Феодосия, несмотря на боль, рассмеялась.

— Вот, вот, — приговаривала Прасковья, ты повиси у мужа на спине-то, вона она у него какая богатырская, он снесет.

В тереме Прасковья быстро погнала девок за горячей водой и холстами. «Федор, ты сзади ее обхвати-то, — скомандовала она, посадив Феодосию на край кровати, и поставив ее широко разведенные ноги на низкие скамейки. «А ты, матушка, как тужит тебя — так бери руки мужнины, он там на то и есть, чтобы тебе помогать».

Воронцова полила на руки масла и наклонилась.

— Головка-то прорезалась, — с удовлетворением сказала она. «Темные волосики, в отца!»

— Жжет! — закричала Феодосия. «Больно, ой, как больно!».

— Прасковья, дай я выйду! — взмолился Федор. «Нет мочи моей видеть, как она страдает».

— Да ты что, боярин, не муж ей что ли! — жестко ответила ему сестра. «Твоя жена твое дитя рожает, плоть и кровь твою — так будь с ней до конца!»

Федор закрыл глаза и шепнул Феодосии: «Ты, любовь моя, ежели больно тебе, так мне руки сожми, я здесь буду».

— Медленно, медленно, матушка, — приговаривала Прасковья, растирая Феодосию маслом.

«Ты у меня сейчас ровно девица невинная останешься, не спеши только, вот и плечики прорезались…»

Дитя — скользкое, быстрое, — нырнуло рыбкой в подставленные руки Прасковьи. Та ловко — пальцем, — очистила ему рот, и подняла вверх, чуть шлепнув понизу спинки.

Дитя вдохнуло полную грудь и звонко закричало.

— Дочку вам Бог дал, — улыбаясь, сказала Прасковья.

Феодосия в изнеможении откинулась на руки мужа.

— Ты, матушка, грудь-то дай, дитя приложим — Прасковья положила девочку на живот Феодосии. Младенец почмокал, и, найдя сосок, затих.

Федор чуть слышно, нежно, поцеловал Феодосию в сбившиеся, растрепанные волосы.

«Спасибо тебе», — сказал он, вдыхая давно забытый им запах — молока, новорожденного, колыбели, дома.

— А ты иди сейчас, боярин, поспи, да и приходи с утра-то. Небось тоже устал, — ворчливо сказала Прасковья, хлопоча над Феодосией. «Молодец ты сегодня был, Федор Вельяминов».

Проспав остаток ночи и половину утра, Федор застал сестру за трапезой.

— Как Федосья? Дитя как? — спросил он, глядя на улыбающуюся Прасковью.

— Спят, — рассмеялась она. «Дитя здоровое, красивое, пойдем в горницу-то, посмотришь».

Она приоткрыла дверь и, приложив палец к губам, указала Федору на колыбель. Дитя спало, и лицо его странно напомнило Федору цветок — такое нежное оно было в свете июньского утра.

Федор взял на руки младенца. Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на отца — в младенческой, невинной их синеве боярин вдруг увидел что-то совсем не детское — новорожденная глядела на него прямо и даже как-то дерзко. Она была маленькая, но крепкая, с круглой красивой головкой, покрытой длинными волосами.

— Как назовем-то дитя богоданное? — Федор посмотрел на Феодосию, что, проснувшись, полулежала на вышитых подушках. Ее тонкое северное лицо озарилось улыбкой, и она, одним быстрым движением, поднявшись на ноги, встала рядом с мужем. Федор обнял ее за плечи и поцеловал в прохладный висок.