За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги — чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.

Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.

— Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, — отмахнулась она от расспросов Прасковьи.

— Понесла, — уверенно подумалось Прасковье. «Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла».

Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня — Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.

Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: «А ты все же матушке — заступнице, Богородице, молись, боярыня…». Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.

— Зубы, как же, — усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. «Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!»

И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия — Пете от кашля, мужу Михаилу — от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, — по женской части, — незаметно задремала под ровный ход возка.

Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.

«Прасковью не обманешь, — подумала она, глядя в низкое, серое небо. «Троих родила, глаз у нее наметанный».

По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.

Федор пока ничего не приметил — боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.

— Сказать бы надо, — подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. «Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу».

За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка — после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.

Юноша был вежлив и приветлив, но, мнилось Феодосии иногда, взгляд его был совсем не отроческим — холодные, спокойные глаза были у Матвея, и смотрел он так, как будто размышлял — что за человек передо мной и чем он мне полезен?

«А ежели мальчик?» — подумалось Феодосии. «Второй наследник, и Матвей еще возомнит себе, будто соберется его отец обделить, упаси Господи».

К приезду мужа Феодосия всегда переодевалась — если ужинали они по-домашнему, вдвоем, она снимала бабью кику, и закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке.

На белой шее переливалось подаренье Федора — драгоценное ожерелье из алмазов и индийских сапфиров, и одевала Феодосия расшитый серебром лазоревый опашень.

Каждый раз, ловя на себе взгляд Федора, она смущалась — покойный ее муж смотрел на Феодосию всегда ровно, — нежно и ласково, — а тут, сидя напротив Федора в крестовой горнице, она чувствовала, будто нет на ней ни скрывающей фигуру одежды, ни аккуратно убранных волос.

Она и не думала, что так бывает — почти восемь лет прожив с мужем, Феодосия была уверена, что известно ей все, про то, что случается между мужчиной и женщиной в брачной постели. Оказалось же, что знает она мало, и каждый раз Феодосия отдавалась на волю Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.

Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.

За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства— тепло очага, и женщину, которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием — красивую и молодую свою жену, что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.

С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником тревоги, а не наслаждения — зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что подвергает свою жену почти смертельной опасности.

После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено, принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.

Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:

— Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале — не смея заговорить.

— А теперь привыкла? — он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.

— Привыкла-то, привыкла, — рассмеялась Феодосия, — а все ж остерегаюсь иногда — кто я перед львом?

— Львица, вот кто, — пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.

— Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? — он начал расстегивать ее опашень — медленно, аккуратно. «Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня».

Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: «Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?».

Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой — такой долгой казалась ему дорога наверх.

Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.

Не открывая глаз, Феодосия сказала: «И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю — все же ты, а не я».

— Знаешь, как говорят? — он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно лепесток цветка. «Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое — пьянит надолго. Ну, так как, боярыня — молодого тебе вина налить, али старого?»

— Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе — не изменю ему до конца дней своих, — усмехнулась Феодосия.

— Вот и я тоже выбрал — он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и сначала даже не понял, что жена ему шепчет.

Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой краской.

— Понесла я, — еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.

— Что? — он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. «Что ты сказала?»

— Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, — Феодосия села, обхватив колени руками.

— Ты уверена? — он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены — боль, муки, подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.

— Да, — тихо ответила Феодосия. «Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться».

— Иди ко мне, — глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.

— Не бойся, — проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх, и его надежду. «Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой».

Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.

— Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно — зачато оно в любви, и в ней же рождено будет, — Федор вдохнул ее запах — миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии: