В своих мечтах Иван Федорович не раз представлял себе, как он на любимом чалом гарцует впереди полков, первым врывается в неприятельские ряды, поражает всех знатных беков и ханов вострой сабелькой — хотя нет, пяток надо взять в полон, чтобы они униженно плелись за хвостом его жеребца, — и с небывалым триумфом возвращается в Москву. А там его встречают восхищенные горожане, бояре несут бармы Мономаха, а митрополит готовит в Архангельском соборе торжественный обряд венчания Оболенского на великое княжение.

Словом, все как всегда, ибо в другую сторону фантазия таких красавцев, с детства обласканных судьбой, работать попросту не может, упрямо сворачивая туда, где конь, сабля, бои, ратные победы и… иные, в постели.

Федор Иванович мог в ответ тоже кое-кого припомнить, поскольку те роды, предки которых не были на Куликовом поле, вообще за древние не считались, ибо унизили себя трусостью, не приняв участия в сражении. И напротив, какой-нибудь дьяк, подьячий или иной человечишко из худородных, даже имея одну ферязь [78], да и то в заплатах, которая в очередной раз перешла по наследству, тем не менее пользовался относительным почетом, если знали, что его прапрапра… в том яростном сражении лично зарубил секирой два десятка басурман.

Мог, но не говорил. Вместо того, видя, что все его мирные усилия тщетны, в лето 7045-е [79]он запросился у государыни Елены Юрьевны Глинской на покой, причем улучил время, чтобы рядом с ней оказался Иван Федорович. Растерянно оглянувшись на своего любовника и уловив еле заметный кивок его головы, великая княгиня мигом успокоилась и отпустила старика в его вотчины.

Уже спустя три-четыре года о нем прочно забыли. Федор Иванович сидел тихо, увлекшись перепиской с сидевшим в узилище Максимом Греком [80]и философскими спорами со старцем Филофеем и бывшим митрополитом Даниилом [81]. Кроме того, князь Карпов не чурался астрологии, а это тоже требовало времени.

Если бы вотчины Палецкого не соседствовали с карповскими, может, и Дмитрий Федорович тоже посчитал бы, что «великий татарин», как звали за глаза Федора Ивановича, давно почил в бозе, но изредка наведываясь в них, расположенных по правому берегу реки Клязьмы, в ее низовьях, Палецкий доподлинно ведал — жив неувядаемый старичок и хоть ветх летами — не меньше шести десятков стукнуло, — но еще бодр и свеж.

Когда Палецкий впервые увидел холопа на подворье князя Воротынского, он, конечно, удивился необычному сходству, но промолчал, сделав, однако, зарубку в памяти. Лишь через некоторое время его осенило, что увиденный им у Владимира Ивановича подросток не иначе как перст божий. А уж после того, как близ дворцового терема неожиданно встретился сам князь Воротынский, Дмитрию Федоровичу окончательно стало ясно, что Третьяк — даже имени крестильного в тот раз спросить не удосужился, настолько велико было его изумление, — не просто перст. Это какой-то знак, сигнал, божий намек. Вот только чего хочет от него господь — было еще неясно, но Воротынского Палецкий все равно обласкал, потому что чувствовал — понадобится.

Потом было падение с крыльца Бориса и поездка на север. Когда Палецкий вернулся из женской обители под Каргополем, так ничего и не разузнав у монахини Пистимеи, уверенность, что это необычное сходство не случайно, лишь еще больше укрепилась в нем.

А спустя еще время Дмитрий Федорович вдруг понял, что ему следует делать дальше. Только поначалу надлежало найти холопу толкового учителя. И первым кандидатом стал именно Карпов. Визит знатного соседа худородному всегда лестен, а Федор Иванович как раз и был таким. Да, конечно, они оба — Рюриковичи, но на этом сходство заканчивалось, зато начинались отличия. Во-первых, Федор Иванович ушел в отставку в чине окольничего. Сам по себе — ранг высокий, но куда ему до боярина. Опять же селище и пяток убогих деревенек Федора Ивановича не шли ни в какое сравнение с обширными вотчинами Дмитрия Федоровича, которые тот имел и близ Москвы, и в стороне, близ Угры, и у Клязьмы, а уж на севере их и вотчинами назвать нельзя. Бери выше — владения.

Восемь лет назад у Карпова было их вдвое больше, но что о том вспоминать. Одно за другим продавал их Федор Иванович, как только начинал нуждаться в серебряных рублевиках, а нужду в них из-за постоянной покупки книг он испытывал частенько. Остановился, лишь когда осознал — еще немного, и потомству он вовсе ничего не оставит, а это не дело. Для человека, проживающего в деревне, его скромного достатка еще кое-как хватало, а вот удоволить четырех сыновей, один из которых, по имени Долмат, сам обзавелся детьми, у него уже никак не выходило.

Вообще-то, невзирая на более чем скромный достаток, гостей Карпов любил. Приятно пообщаться с новым свежим человечком, особенно если у того в голове кое-что имеется. Но одно дело, когда это дружеский визит соседа, и совсем иное — когда это связано с конфликтом из-за лугов и лесных угодий, разгоревшимся между мужиками рубежных деревень. Емкая формулировка, гласящая, что «у сильного всегда бессильный виноват», появилась в XIX веке, но само правило отнюдь не было введено баснописцем Крыловым, а существовало всегда, в том числе и в те времена.

Понятное дело, надлежало уступить, чтобы, так сказать, выйти из боев с малыми потерями, но правы ведь были крестьяне из его селища или, скажем так, почти правы. Потом и они закусили удила, перейдя к ответным мерам — и лес рубили на землях Палецкого, и рыбу ловили не там где следует. Словом, тоже хороши. Но начинали ведь не его люди. А тут еще сам боярин предъявляет претензии.

И Федору Ивановичу попала вожжа под хвост, после чего он разразился речугой на добрых полчаса, а когда из него выплеснулось все, что накипело, Карпов и сам чуть не схватился за голову. Было от чего — собственными руками, точнее, языком загубил возможное полюбовное соглашение. Окольничий набычился и принялся ожидать ответных слов, будучи уверен, что Дмитрий Федорович взяв шапку, уйдет, а то еще, чего доброго, и на святые образа на прощанье не перекрестится, то есть все равно что на хозяина плюнет.

Однако шло время, а сидевший на лавке Палецкий по-прежнему молчал, продолжая вертеть в руках старинную серебряную чару, доставшуюся Карпову от отца, тому от деда, а по преданию, их пращур привез ее как добычу из шатра самого хана Мамая. Молчал и… улыбался, причем это была не зыбкая усмешка: «Ну, ну старик…», не ухмылка типа: «Я тебе сделаю — не наплачешься», а именно улыбка — простая, добрая и не таившая в себе ничего, кроме благожелательности и миролюбия.

Слова гостя удивили Федора Ивановича еще больше. Похвалив слог и по секрету поведав, что нынче в Думе таких умных речей он уже сколь лет не слыхивал, Дмитрий Федорович благодушно заявил:

— Вот теперь и мне стало ясно, опосля того, как ты, Федор Иванович, все обсказал. Я-то думал — твои виноваты, однако теперь мыслю — от моих все завертелось. Изволь, готов хоть сейчас повиниться и за поруху уплатить. Десяток ефимков хватит?

— Столько все мое сельцо не стоит, — настороженно буркнул Карпов.

— Стало быть, хватит, — кивнул Палецкий. — Вот и забирай вместях с кисой [82]. — И выложил на стол приятно позвякивающий кошель.

— У тебя одна калита чего стоит, — еще раз возразил Федор Иванович, пребывая в искреннем недоумении от столь загадочной уступчивости гостя.

— Ай, у тебя от рублевиков лари ломятся, что ты их брать не желаешь? — засмеялся Дмитрий Федорович.

— Оно, конечно, лишними не будут, — пожал плечами Карпов и, продолжая искать в словах боярина какой-то подвох, все же потянул руку к кошелю.

— Вот и славно, — промурлыкал Палецкий и тут же предупредил: — Ты не думай, что я от своей выгоды отказываюсь. Вовсе напротив.