Естественно, ей пришло в голову, что с их планом что-то не выходит.

Каким бы этот «план» ни был.

Люси понимала, что не вполне себе его представляет.

Она раздвинула шторы, хлынул свет, стало чуточку легче. Сухой землистый запах подвала особенно чувствуется этим утром — просыпаешься, во рту вкус подземелья, вкус гнилой тряпки, окна не открываются, закрашены наглухо, становится ясно, что дом давно сидит в собственной пыли. «Не волнуйся, я включил вытяжку, — сказал ей Джордж Орсон, — и раз в несколько месяцев приходит уборщица. Дом никогда не был заброшен», — сказал он с легким вызовом, но Люси только хотела знать, давно ли здесь кто-то действительно жил, давно ли умерла его мать.

И он неохотно прикинул.

«Не знаю, — сказал он. — Кажется… лет восемь?» Непонятно, почему даже на самый простой вопрос он реагирует, как на вторжение в его личную жизнь.

В последнее время они часто разговаривают в таком тоне. Она приникла к окну в безразмерной футболке и трусиках, глядя вниз на гравийную дорогу, идущую от гаража мимо дома, башни маяка, двора мотеля с домиками к двухполосной асфальтовой ленте, которая со временем вливается в межштатную автостраду.

— Джордж! — погромче окликнула Люси.

Прошлепала по коридору, спустилась вниз на кухню, там его тоже не было, хотя она увидела, что миска из-под хлопьев и ложка вымыты, аккуратно поставлены на сушилку.

Поэтому она пошла с кухни через столовую к студии.

Студия. По мнению Люси, звучит по-британски, претенциозно, как в каком-то старом детективе с убийством.

Студия. Бильярдная. Оранжерея. Бальный зал.

Здесь его тоже нет.

Дверь не заперта, на окнах шторы, на полу ковер, медный канделябр с болтающимися стеклянными подвесками.

«Таково представление моей матери об элегантности», — сказал ей Джордж Орсон, впервые показывая комнату, которую она разглядывала, сложив на груди руки. Предположительно «представление» его матери об элегантности — это не настоящаяэлегантность, но на Люси фактически комната произвела впечатление. Прекрасный восточный ковер, обои с позолотой, массивная деревянная мебель, полки с книгами — не дешевки в бумажных обложках, а настоящие книги в твердых переплетах с выпуклыми корешками, плотной бумагой, густым древесным запахом.

Существует ли разница, задумалась она, какое-то тонкое отличие в хорошем вкусе или воспитании, которое позволяет назвать комнату «студией», но не позволяет поставить светильник, именующийся «канделябром»?

Ей еще много предстоит узнать о социальных классовых различиях, сказал Джордж Орсон, познакомившийся с такими вещами в Йельском университете.

Что говорит о ней скудный опыт знакомства со студиями, канделябрами и прочим? За ней тянется длинная-длинная линия бедных чернорабочих, ирландских, польских, итальянских крестьян, ничего собой не представляющих на протяжении поколений.

Можно представить ее семью двухмерной вроде персонажей комиксов. Вот отец, водопроводчик, добродушный, с пивным брюшком, перепачканный человечек с волосатыми руками и лысой головой. Мать, суровая и порывистая, как ураган, пьет кофе за кухонным столом перед уходом на службу в больницу — она медсестра, но младшая, только ухаживает за больными. Сестра, простенькая и пухлая, как отец, покорно моет тарелки или укладывает белье в корзину для стирки, не жалуясь, что Люси хмуро и праздно сидит на диване, читая произведения новейших молодых романисток, стараясь источать просвещенное раздражение…

Невозможно не думать о своей потерянной, досадно карикатурной семье, оглядывая пустую студию. О старой убогой жизни, которую она променяла вот на эту новую.

В студии стоит старый дубовый письменный стол с шестью ящиками с обеих сторон, все они заперты. Картотечные шкафчики тоже заперты. И ноутбук Джорджа Орсона с секретным паролем. И стенной сейф, скрытый за обрамленным фотопортретом деда и бабки Джорджа Орсона.

«Дедушка и бабушка Орсон, — сказал Джордж, указывая на мрачную пару с бледными лицами в темных одеждах; у женщины один глаз светлый, другой темный. — Это называется гетерохромия, — сказал Джордж Орсон. — Большая редкость. Один глаз голубой, другой карий. Возможно, наследственное, хотя бабушка всегда напоминала, что в детстве брат ударил ее в глаз».

«М-м-м…» — промычала Люси и теперь, находясь одна в комнате, вновь вгляделась в изображение, в гетерохромные глаза женщины, устремленные на фотографа. Откровенно несчастный, почти умоляющий взгляд.

Потом сдвинула защелку, как ей показывал Джордж Орсон, и старая фотография в рамке повернулась, словно дверца шкафчика, обнажив стенную нишу с сейфом.

«Так, — сказала Люси, впервые увидев сейф, с виду довольно старый, с круглым циферблатом вроде верньера на старых радиоприемниках. — Не откроешь?» — спросила она, и Джордж Орсон фыркнул с легкой нерешительностью.

«По правде сказать, не могу», — сказал он.

Они посмотрели друг другу в глаза, и она не совсем поняла выражение его лица.

«Так и не подобрал комбинацию, — сказал он. Потом пожал плечами. — В любом случае там наверняка пусто».

«Ты уверен, что пусто?» — сказала она, взглянув на него, он не отвел глаза, которые в тот миг спросили: «Ты мне не веришь?» — а ее глаза ответили: «Пока не знаю, думаю».

«Ну, — сказал Джордж Орсон, — сильно сомневаюсь, что он набит золотыми дублонами и драгоценными камнями».

И слегка улыбнулся, заиграв ямочками на щеках.

«Комбинация наверняка отыщется в архивных бумагах, — сказал он, игриво коснувшись ее ноги указательным пальцем, как бы на счастье. — Где-нибудь обязательно есть, — сказал он, — если только ключ от картотеки найдется».

И теперь, стоя в студии, она не удержалась от очередного осмотра сейфа. Не удержавшись, протянула руку к медной ручке, оправленной слоновой костью, просто чтобы убедиться, что сейф по-прежнему заперт, запечатан и недоступен.

Не то чтобы ей хочется обокрасть Джорджа Орсона. Не то чтобы она питала страсть к деньгам…

Хотя надо признаться, что это проблема. Надо признаться, ей страстно хотелось покинуть Помпею, штат Огайо, жить в богатстве с Джорджем Орсоном, и, возможно, действительно именно это среди всего прочего привлекало ее в нынешней авантюре.

В сентябре, в последний год обучения в средней школе, через два месяца после смерти родителей, Люси была простой убитой горем ученицей спецкласса Джорджа Орсона по американской истории. [12]

Он был новым учителем, новичком в городе, и прямо в самый первый день занятий выяснилось, что производит сильное впечатление — весь в черном, с бесхитростным взглядом зеленых глаз, устремленным на окружающих, с такой улыбкой, будто все они вместе совершают нечто противозаконное.

«Американская история — история, которую вы до сих пор изучали, — полна обмана», — сказал им Джордж Орсон и помолчал, как бы смакуя последнее слово. Она подумала, что он, должно быть, из Нью-Йорка, Чикаго или еще откуда-то, долго здесь не задержится, но фактически обратила на него гораздо больше внимания, чем ожидала.

Потом в коридоре услышала, как мальчишки обсуждают автомобиль Джорджа Орсона. Она и сама заметила «мазерати-спайдер», крошечный, серебристый, с откидным верхом, вмещающий всего двух человек, почти игрушечный.

«Видели?» — услышала она вопрос Тодда Зилки, которого ненавидела. Он был футболистом, могучим верзилой, хоть сыном юриста, настолько хорошо успевающим в школе, что его выбрали в Национальное общество почета, после чего Люси перестала посещать собрания. Будь она посмелее, совсем вышла бы, отказалась от членства. В среднем классе именно Тодд Зилка стал называть ее Лайси, [13]в чем не было бы ничего страшного, если бы они с сестрой действительно не заразились вшами — педикулезом — и были с позором изгнаны из школы, пока не избавятся от паразитов, и даже через годы многие называли ее «Лайси», возможно запомнив только это после двенадцатилетней совместной учебы.