Она запнулась. Ей вдруг показалось странным, что она общается со своим мужем на немецком языке, тогда как думает и мечтает на другом. Она подавила в себе легкое чувство неловкости и подошла к Хасе. Тот лежал на спине и смотрел на нее:

— Ты сегодня такая красивая, Азиадэ, очень красивая.

Она присела на краю кровати, наклонилась к нему и поцеловала в лоб. Хаса обнял ее и она почувствовала аромат его кожи, силу его мышц, хорошо знакомые символы его любви.

Азиадэ разделась и села на его кровати в пижаме с прижатыми к животу ногами, уткнувшись подбородком в колени.

— Было очень мило, — сказала она. — Мы говорили о прошлом и о родине. Но настоящая родина женщины это постель ее мужа.

Хаса притянул ее к себе. Она обняла его голову и прижалась к нему всем телом, будто ища защиту и спасение в его сильных руках.

Неожиданная страсть Азиадэ заставила Хасу окончательно проснуться. Она смотрела на него с покорностью и восторгом. Тело ее стало вдруг жаждущим и соблазнительным. Хаса любовался ее светлой кожей, светлыми мягкими прядями, спадающими на лицо.

Она села на колени в кровати, прижалась головой к груди Хасы и застонала, медленно покачиваясь, и это было похоже на ночное урчание одинокого животного.

— Я люблю только тебя, Хаса, тебя одного, — сказала она.

Он бросил ее на белые простыни, все происходило будто в первый раз — эти серьезные, устремленные вверх глаза, мягкие губы. Хаса забыл про своих больных, свое врачебное общество, свою усталость. Он ощущал только влажность ее теплых губ, покорность ее тела.

Потом она сидела в постели, обвив руками его шею, молча уставившись перед собой, а по уголкам губ бродила еле заметная улыбка. Она с нежностью посмотрела на него и спросила:

— Хаса, ты можешь выполнить мою просьбу?

— Да, Азиадэ.

— В столовой, в буфете стоит бутылка коньяка. Я принесу ее тебе. Выпей немного коньяка, Хаса, а то ты заснешь, а я не хочу, чтобы ты заснул, я хочу видеть твои открытые глаза.

Она зашлепала босиком через комнату и вернулась с бутылкой и рюмкой в руках. Глаза ее блестели, щеки горели. В пижаме с распущенными волосами она была похожа на мальчишку, маленького пажа, который взволнованно несет свою первую службу.

— Выпей со мной, — сказал Хаса, и протянул ей рюмку.

— Нет, мне не нужен коньяк, чтобы быть пьяной.

Азиадэ наполнила бокал, он выпил маленькими глотками, и она долила еще.

— Ты склоняешь меня к греху, — смеялся Хаса. — Коран же запрещает пьянство.

— Там есть комментарий, — сказала она серьезно, — он принадлежит великому ученому Шейху Исмаилу из Ардебиля и гласит, что иногда пить разрешается.

Хаса выпил. Азиадэ сидела на кровати, по-турецки поджав ноги, и смотрела на бутылку коньяка.

— Я уже окончательно проснулся, Азиадэ, но если ты прикажешь, выпью еще.

— Да, — сказала она и сложила руки на коленях. — Ты не должен никогда быть из-за меня несчастлив, Хаса.

Ее голос звучал почти умоляюще.

— Я хочу всегда делать все, чтобы ты был счастлив.

Хаса удивленно смотрел на нее.

— Спасибо, — сказал он растроганно, — ты тоже должна быть счастлива. Тебе хорошо со мной?

— Мне хорошо с тобой. Но что такое счастье женщины? Женщина счастлива, когда видит улыбающиеся глаза своего мужа и знает, что она является причиной этой радости. Я буду всегда делать так, чтобы у тебя не было хлопот со мной. Я не Марион.

Теперь уже Хаса сам себе налил. Он встал с кровати и, улыбаясь, сел возле нее.

— Марион, — сказал он. — Марион — глупая гусыня. Когда-то я очень любил ее, но все это уже в прошлом. Я люблю тебя. Марион опускается на дно, и мне ее ничуть не жалко. Фритц, как и ожидалось, бросил ее, и она теперь совсем одна, несмотря на свою красоту. А у меня есть Азиадэ, и я счастлив.

— Так Аллах карает за прелюбодеяние.

Азиадэ улыбалась, ей и в самом деле было по душе, что Марион теперь одна.

— Ты достаточно выпил, Хаса?

— Да.

— Тогда слушай, — она склонила голову набок и невинным взглядом смотрела перед собой. — Мы уже достаточно долго женаты, Хаса. Мне уже настало время иметь детей.

— Ох, — произнес Хаса и покосился на бутылку коньяка, но Азиадэ молча отодвинула ее.

— Ребенка? — переспросил он и укрылся одеялом.

— Да, сначала одного, потом, Бог даст, еще одного и еще.

— Ты права, — сказал Хаса, — но знаешь ли ты какую боль испытывают женщины при родах.

Азиадэ кивнула.

— Моя мать испытывала эту боль, моя бабушка тоже. Даже моя прабабушка. Это не может быть так страшно.

— Да, конечно.

Хаса и сам не знал причин своего панического страха перед отцовством. Он боялся детей, как когда-то боялся школы. Он хотел иметь детей, но только в далеком, неопределенном будущем.

— Дело в том, — сказал он смущенно, — что если я буду иметь детей, то должен быть уверен, что у них всегда все будет хорошо. Но в то же время, я хочу, чтобы и тебе было хорошо, когда у нас будут дети. Из трех пациентов платит только один, из десяти операций восемь оплачиваются страховкой. После рождения первого ребенка нам придется отказаться от машины, после второго — от прислуги, после третьего — переехать в квартиру поменьше. Но я не хочу, чтобы мы испытывали в чем-то недостаток, в чем-то отказывали себе, поэтому давай подождем, совсем немного, до лучших времен, и тогда я обещаю тебе пятерых. — Он умолк и выглядел совершенно истощенным после столь длинной речи.

Азиадэ внимательно посмотрела на него.

— Я жила без прислуги и без машины и была вполне довольна. Ты не хочешь детей, потому что ты сам еще ребенок — и это главное. Подумай, Хаса, я с радостью готова для тебя на все. Но я не только твоя любовница… в первую очередь я — твоя жена.

Хаса постарался не расслышать последних слов.

— Когда у тебя не было прислуги и машины, ты еще не была моей женой. Теперь же я должен заботиться, чтобы у тебя все было.

— И все же, — сказала она, все еще сидя по-турецки, со сложенными на коленях руками, — все же я была тогда дочерью министра и невестой принца.

— Твой принц, — рассмеялся Хаса, — скорее всего, стал статистом в Голливуде или снимается в восточных фильмах в роли евнуха.

— Ты очень глупый ребенок, — воскликнула Азиадэ. Она схватила его за уши и стала трясти его голову. — Ты хочешь быть моим мужем и ребенком одновременно — вот в чем дело. Если ты меня разозлишь, я вылью тебе в рот весь коньяк. И тогда утром у тебя будет болеть голова, и ты не сможешь лечить своих певцов.

— Если ты будешь меня сердить, — сказал Хаса, взяв ее лицо в свои руки, — если ты меня разозлишь, я затащу тебя в операционную и вырежу тебе гланды. После этого восемь дней ты не сможешь говорить и тебе придется лежать в постели. Вот что тебе за это будет.

— Какой ты жестокий, — рассмеялась Азиадэ и отпустила Хасу.

Он довольно плюхнулся на подушки.

— Спи, — сказала она, выключив свет.

Хаса безмятежно заснул, но к Азиадэ сон не шел. Она думала о жизни, оказавшейся сложнейшей головоломкой. В деревнях Анатолии, в степях Туркестана, в лагерях кочевников, раз в год женщина пряталась в кустах или войлочных шатрах. Мужчины сидели у костров и молились, пока женщина рожала ребенка. Потом приходили мужчины, перерезали пуповину, и ребенок кричал, сучил ножками и тянулся ротиком к материнской груди. У людей в шатрах не было служанок, а у их машины было четыре ноги, длинный нос и называлась она — верблюдом.

Азиадэ вздохнула. Ей было непонятно, почему верблюд важнее ребенка, который сучит ножками и тянется к груди. Она закрыла глаза и на мгновенье увидела тонкие изогнутые брови Марион и светлые, колючие глаза человека, которому она была предназначена.

Потом она заснула.

Глава 20

— Это очень хорошо, ханум, что вы так пунктуальны.

Джон Ролланд стоял у стола на террасе отеля.

— Садитесь, — сказал он, подавая ей стул, и был чрезвычайно вежлив и разговорчив.