Незаметно, плавно — не иначе компьютерная графика! — голубой конверт сменяется розовым. Огромные, бесконечно печальные дымчатые очи смотрят куда-то далеко, мимо моих застланных слезами глаз, куда-то в самую глубину моей души. Должно быть, то, что она — девочка, мой второй ребенок, моя дочка — там видит, ее устраивает. Она скупо улыбается — не мне, а своим собственным мыслям и наблюдениям — и утомленно закрывает глаза. Больно смотреть, какого труда, каких неимоверных усилий стоит этому субтильному созданию, заблудившемуся на тропинках мироздания ангелу вхождение в бренный мир…
Резкий свет встречных фар полоснул по глазам. Ослепил, урод! Я автоматически сбросил газ, зачем-то щелкнул переключателем. А ведь я тоже не заметил его вовремя и окатил яркими дальними лучами. Следовало прекратить предаваться воспоминаниям и внимательнее следить за дорогой.
Я стал размышлять, как дочке удалось приспособиться к жизни в приюте, среди совершенно чужих взрослых людей и толпы не слишком хорошо воспитанных и вряд ли настроенных церемониться друг с другом ребятишек?! Даже дома, в родной семье, окруженная любовью и заботой, она вела себя как затравленный зверек. Порой невозможно было предсказать, какое безобидное происшествие ранит ее нежное сердечко.
Дочке годика полтора. Каскад оборочек и рюшечек. Жена принципиально нарядно одевает ее каждый день: пусть, мол, привыкает быть настоящей женщиной. Худенькая мордашка будущей настоящей женщины в ореоле легких льняных завитков выражает мировую скорбь. Кто-то вошел в комнату — она, отвечая на приветствие, улыбается, будто через силу. Старший брат, развалившись на ковре, с упоением потрошит очередную игрушку. На сей раз это крупная и довольно красивая пожарная машина. Я надеялся, что сын поиграет с нею хотя бы неделю, прежде чем предастся любимому занятию — превращать технику в груду покореженных запчастей. Надежды не оправдались. Машина прожила три дня.
Дочка напряженно наблюдает, как под руками старшего брата ярко-красная машина теряет куски и форму. Брови сдвинуты, губы собрались в тонкую ниточку, глаза распахнуты и неподвижны. Никто не догадался вовремя отвлечь ее.
Судорожные всхлипы, переходящие в горькие рыдания.
— Родная, что с тобой?! Успокойся! У тебя что-нибудь болит?
— Ма-си-сля-ма… — Среди судорожных вздохов можно реконструировать фразу, произнесенную непослушным языком: «Машинка сломалась. Бедная!»
— Детка! Тебе-то что? Ты ведь в нее не играла!
— Бедная машинка! Красивая!
— Доченька, она неживая. Ей не больно.
Парень, наконец заметив неладное, отрывается от любимого дела и изучающим взглядом смотрит на сестру. На один миг мне становится не по себе: кажется, сейчас он подойдет к Кэти поближе и из любопытства примется корежить ее, как пожарную машину. Но в следующий момент его благородная физиономия — у мальчика уже сейчас аристократический прямой нос и красивый продолговатый овал лица — сморщивается, белесые брови переламываются домиком, и басовитый рев присоединяется к нежным, уже стихающим всхлипываниям сестрицы. Глянув на брата, та моментально заводится вновь.
— Вот видишь, Пит, твоя сестренка — очень нежная, очень ранимая девочка. Поэтому ты должен заботиться о ней и защищать ее. Понимаешь?
Тонкие солнечные лучи вползают в окно, светят в глаза, мешая мне видеть моих детей. Два настырных луча — по одному в каждый глаз. От них никак не отвертеться!..
На этот раз я заметил встречные фары еще издали и успел подготовиться: убрал дальний свет. Неизвестный водитель ответил любезностью на любезность. Я вновь попытался заставить себя отказаться от просмотра моего сладкого и мучительного фильма. Пристально уставился на дорогу.
Собака небольшой серой тряпочкой лежала у обочины. Ее, должно быть, сбила машина. Жена попросила меня остановить: нельзя ли помочь животному — вдруг оно еще живо.
— Понятно, в кого у нас дочь такая мать Тереза, — пошутил я, притормаживая, уверенный, что помогать уже некому.
Окрик Джей не остановил Питера, который легко справился с замком и выскочил из машины первым.
Пес был мертвее мертвого; он лежал тут, в пыли, уже не меньше суток.
— Петя, кто разрешил тебе выходить из машины?! Сядь на свое место!
Сын и ухом не повел, будто не слышал — его излюбленная манера уклоняться от родительских требований, если они ему не по душе.
Сын стоял неподвижно и завороженно смотрел на труп животного. Он не оглянулся, ни о чем не спросил: умный мальчик — сам все понял.
— Питер, надо ехать…
— Ладно, оставь его. Пусть уж разглядит, раз так получилось…
Его лицо непроницаемо, только зрачки расплылись, как две черных дыры. Он впервые видит метаморфозу смерти.
Я знал: этот тягостный, пугающий миг когда-нибудь наступит, только не ожидал, что так скоро! Мой сын стоит рядом, в двух шагах, но я не могу догадаться, что творится в его душе. О чем он думает, глядя на мертвую собаку, что чувствует? Я не понимаю. А он не собирается делиться со мной своими чувствами…
Наконец Питер молча развернулся и неспешно направился к машине, где уже сидели, мирно беседуя, его сестра и мать…
Дальше, для контраста, сценка беззаботно веселая. Царевна-несмеяна по имени Кэти заливается хохотом. Редкий кадр!
Когда Кэти смеется не из вежливости — чтобы, не дай бог, никого не обидеть, а от души, она самозабвенно мотает головой из стороны в сторону, подобно жеребенку, как будто не может поверить своей удаче: неужели наконец-то в этом мире случилось что-то по-настоящему веселое?! Ее ореховые глазки в обрамлении светлых ресниц сияют восторгом. Ямочки на щеках и подбородке делают ее фантастически, неправдоподобно похожей на мать.
Резиновая собачка с мягкой, пластичной мордой в ладони Джей строит разнообразные рожи. Жена еще и поясняет происходящее.
— Вот так у нас Петя обижается, когда ею наказывают. «За что?! А что я такого сделал?!»
Камешек в огород сына, который, надувшись, сидит в углу, наказанный за провинность, и искоса наблюдает за происходящим. Ай да собачка! Очень похоже получилось!
— Это папа сердится…
Неужели я бываю таким грозным?
— А это ревушка плачет. «Ой, бедненькая я! Ой, бедные-несчастные все вокруг!» Кто у нас ревушка?
Дочкин смех усиливается. Никогда не подозревал, что трехлетний человек способен посмеяться над самим собой!
— А так мама выглядит вечером, когда вы все ее замучили…
— Мы все? Все?! — оскорбляюсь я.
Жена поднимается с пола. Она размышляет, что бы такое шутливое мне ответить, но я не даю ей додумать. Спрашиваю, раскрыв ее ладонь с игрушкой, которая при ближайшем рассмотрении выглядит несколько потертой:
— Откуда такая прелесть?
— Мама вложила в посылку с книгами. Представляешь, в шкафу обнаружила, за ящиком с фотографиями. А я ее однажды искала-искала, да так и не нашла. Мне ее дедушка подарил на день рождения. Наверное, на пять лет. Он тоже показывал, какие рожи она может корчить, и комментировал так весело… Я спрячу, и ты ее детям не отдавай на растерзание. Это моя игрушка.
Жена улыбается и одновременно всхлипывает, в ее голосе слышны слезы. Слезы сверкают в ее глазах. Все ярче…
Нас догоняла попутная машина; свет ее фар заполнял зеркало заднего вида. Еще мгновение — и торопливый попутчик включил желтый маячок поворота.
Никуда не годится! Предаюсь сентиментальным воспоминаниям вместо того, чтобы спешить изо всех сил!
Извини, друг, по меня обгонять бесполезно. Я тороплюсь больше, чем ты. Я ожесточенно вдавил педаль газа. Автомобиль позади еще поморгал растерянно поворотником, попытался догнать меня и поставить на место, но вскоре безнадежно отстал, чтобы навсегда исчезнуть из поля зрения за очередным изгибом шоссе.
Отныне широкий черный экран передо мной транслировал только блестящую ленту дороги да однообразный пейзаж южнорусской равнины. И никаких документальных фильмов автобиографического содержания.