— Вы это сделаете, Роберт? Вы ангел. Да, обязательно отправьте телеграмму Констанции. А вы не могли бы купить для меня новую рубашку? Вы располагаете временем? Вам ведь известен мой размер. Может быть, даже две рубашки. — Он вытащил из кармана пальто бумажник и протянул мне банкноту в пять фунтов. — Шелковые рубашки, — добавил он. — И какое-нибудь хорошее мыло, если вам попадется на глаза. Я чувствую себя ужасно грязным. Houbigant, если вы сумеете его найти — или Peau d’Espagne, или Sac de Laitue… И, раз уж вы будете в аптеке, купите Koko Marikopas. Он достаточно дорогой, но одно только имя того стоит, и он творит настоящие чудеса. Это тоник для волос — я заметил, что у меня стали очень быстро седеть волосы.

— Не нужно преувеличивать, Оскар, — сказал я, взяв деньги и надевая пальто. — У вас появилась парочка серебряных прядей, и не более того.

— Кого интересует серебро… — пробормотал он, закрывая глаза. — Меня волнует только золото.

Я отсутствовал час. Когда я вернулся, нагруженный продуктами, рубашками и мылом (но без тоника для волос), Оскар исчез. На мгновение я почувствовал раздражение. Оскар отличался исключительной добротой, иногда бывал чрезмерно щедрым, и настолько учтивым, что последующим поколениям этого просто не понять — и все же… если говорить прямо, Оскар был ужасно эгоистичен и всегда поступал так, как ему хотелось в данную минуту.

Пока я размышлял о том, что делать с покупками, в мою дверь громко постучали. Я выглянул в окно, выходящее на Гауэр-стрит, и увидел Оскара, который колотил в дверь тростью. Я сбежал вниз, чтобы его впустить, и мое раздражение мгновенно улетучилось.

— Где вы были? — спросил я.

— Искал жизненно необходимые вещи, — ответил он. — Свежий воздух и сигареты.

Я рассмеялся.

— А если бы вас кто-то заметил? Мне казалось, вас смущает мысль оказаться в разделе новостей.

— Вы правы, Роберт. Это ужасно, когда твое имя треплют в газетах. Но еще хуже, если он вообще там не упоминается. Я решил рискнуть, но приготовился к любым неожиданностям — вот так!

Он показал мне богато украшенную венецианскую карнавальную маску, которую прятал за спиной, и поднес ее к лицу. Маску подарила мне Вероника Сазерленд, а она получила ее от Эйдана Фрейзера. Должно быть, Оскар нашел ее на каминной полке.

— Вы ведете себя нелепо, Оскар, — заявил я. — Удивительно, что вас не арестовали, в особенности если бы кто-то обратил внимание на вашу трость. — Я сразу ее узнал. — Это же моя трость со шпагой, которую я отдал Констанции, разве не так?

— Совершенно верно.

— Где вы ее нашли?

— Нашел? Прошлым вечером она была при мне.

— Вы уверены?

— Конечно. Как и в том, что Бог пребывает на небесах, а в мире все идет своим чередом.

Я прекрасно знал, что у Оскара не было с собой трости, когда мы с Джоном Греем привели его в мою комнату вчера вечером. Я решил, что он потерял ее во время встречи с О’Доннелом на площади Сохо. Вероятно, Оскар ушел от меня утром — скрываясь под маской! — чтобы подобрать трость там, где он ее уронил. Я мог бы ему возразить, заставить признать очевидное, но зачем? Он всегда говорил только то, что считал нужным.

Мы вернулись в комнату, Оскар повесил пальто на вешалку за дверью, вернул венецианскую маску на каминную полку и, словно скипетр на алтарь, возложил свою трость на раковину. Потом он встал, прислонившись спиной к камину, оглядел комнату и уточнил время по своему хронометру.

— Ровно двенадцать — у нас будет завтрак или обед?

— Бранч, — объявил я, используя новое слово-гибрид и одновременно с важным видом разворачивая принесенные продукты.

— Бранч [52],— повторил он. — Ува! Ува! [53]Бекон и колбаса, за ними прозрачный черепаховый суп и ароматные ортоланы [54], завернутые в сицилийские виноградные листья… И бутылка вина с берегов Мозеля. Рай воцарился на Гауэр-стрит! Я бы начал облизывать губы, если бы они не были такими распухшими, Роберт. Вы истинный друг и превосходный хозяин.

Когда наш пир завершился, Оскар заснул. Он проспал ведь день и всю ночь. На следующее утро его сине-черные синяки приобрели желтоватый оттенок, а припухлости почти исчезли. Однако он все еще оставался вялым, да и боль не прошла, поэтому он продолжал лежать в моей постели, дремал, курил и читал вслух Бодлера — по-французски, — потом предлагал мне устно переводить его на итальянский! Я недавно получил экземпляр «Бостонцев» [55], подписанный для меня автором, и предложил почитать его Уайльду.

— Мистер Генри Джеймс пишет прозу так, словно исполняет тягостный долг. Вот если бы Артур завершил свой новый рассказ, я бы с удовольствием его почитал.

На третий день Оскар поднялся с постели, изучил себя в зеркале и объявил, что «может предъявить свое лицо миру».

— Я должен вернуться к Констанции и мальчикам, а по дороге заеду в больницу Святого Томаса. — Он собрался уходить. — Вам же следует вспомнить про мисс Сазерленд, Роберт. Невеста другого мужчины нуждается в большем внимании, чем собственная.

— Мы просто друзья, Оскар, — запротестовал я.

Он сделал мне внушение, постучав по моей груди кончиком трости.

— Дружба между мужчиной и женщиной невозможна, Роберт. Страсть, вражда, обожание, любовь — только не дружба.

Я вышел вместе с ним на улицу и постоял рядом, пока не появился пустой кэб. Мы остановили его и пожали друг другу руки — как друзья.

— В конце концов, Роберт, вы поймете, что рукопожатие куда надежнее, чем поцелуй, — сказал Оскар и уселся в двухколесный экипаж. — Мы скоро увидимся. Благодарю вас за то, что предоставили мне убежище, друг мой. Так вы говорите, Джон Грей был в матроске? — Он со смехом откинулся на спинку сиденья, покачал головой, и кэб увез его.

Так уж получилось, что я почти не видел Оскара до самого Рождества. Он был занят, завершал работу над «Портретом Дориана Грея», развлекал Джона Грея, успокаивал Констанцию и — как он сам доложил мне с шутливым отчаянием в тех двух случаях, когда мы встречались на короткое время в клубе «Албемарль», — увеличивал долги у Кеттнера и в «Кафе Ройял», приглашая туда неудачливых поэтов («Чем сентиментальнее их сонеты, тем неутолимей бывает их жажда!») и безуспешно разыскивал останки несчастного Билли Вуда.

Я почти не встречался с Оскаром, но проводил много времени с Вероникой Сазерленд в те памятные два месяца — ноябрь и декабрь. Возможно, так поступать не следовало. Мы встречались каждый день, нам даже иногда удавалось урвать час или два в выходные. А в тот вечер, когда она должна была уехать в Шотландию на Рождество и Хогманай [56], мы поцеловались возле памятника Альберту, залитые зимним лунным светом, который просачивался сквозь облака. Потом еще раз, и я произнес роковые слова:

— Я вас люблю.

— Благодарю вас, — прошептала Вероника, сжимая меня в объятиях, — благодарю вас. Как ужасно сидеть дома с нецелованными губами.

Мисс Сазерленд и ее жених, Эйдан Фрейзер, уехали на поезде в Шотландию двадцать третьего декабря. Они отсутствовали десять ночей, и я в полнейшем изнеможении написал Оскару: «Что мне делать?»

Вернувшись, он ответил: «Если учесть, что Кейтлин все еще в Вене, а ваша жена не помышляет о примирении, приезжайте на Тайт-стрит. Констанция присмотрит за вами, а я обещаю, что вам не придется слушать рождественские гимны. Малютка Тим мертв! [57]Аллилуйя!»

Я так и сделал. Рождество на Тайт-стрит было чудесным — и на удивление диккенсовским. Оскар собственноручно украсил зал остролистом, а Констанция при помощи Энни Маршан (суетливой, вечно занятой Энни Маршан, няни детей Оскара) нарядила рождественскую елку — очень красиво — согласно немецкой традиции.