Короче, я даже не видел, откуда она взялась — эта дурацкая мачта с проводами, вынырнула из ниоткуда и схватила моего змея своими уродливыми серым лапами. Ястреб теперь болтается там беспомощный, ветер мотает его туда-сюда, словом, ужас. А мачта смотрит на меня сверху вниз, и я, можно сказать, слышу, как она хохочет надо мной: «Бу-га-га!» Знаете, я уверен, что иногда неживые вещи осознают, что творят пакости.

Ну, я этого так не оставлю, не на такого напала! Это же совсем новый змей! Стою и соображаю: мачта — она вроде как дерево, только ветки у неё металлические и растут равномерно. Короче, кладу бечёвку на землю и лезу вверх. А глаз от змея не отрываю, потому что дядя Хойт твердил: «Всегда смотри на приз!», хотя, по правде, я думаю, ему не мешало бы иногда говорить: «Сам приз в руки не даётся, к нему надо стремиться»; ведь ему потому никогда ничего не перепадало, что он и пальцем не шевелил ради приза. А вот я молодец, делаю и то, и другое: стремлюсь за призом и не спускаю с него глаз.

Лезу и лезу вверх, а до змея, кажется, всё так же далеко. Продолжаю карабкаться и, наконец, взбираюсь на ту же высоту, на которой завис змей — и всё равно до него не достать: он болтается на конце одной из этих корявых лап, хвост закрутился вокруг толстенного (гораздо толще, чем кажется снизу) провода; и все провода зудят, как сумасшедшие, точнее, не зудят, а гудят — как будто поют с закрытым ртом. Такой электрический хор.

Меня учили не касаться проводов, если не хочу поджариться; но я-то видел, как птицы сидят на них — и ничего, так что, может, это не так опасно, как нам внушают? А, да ладно, змея-то мне нужно достать? Нужно! И вот я уже потихоньку двигаюсь по железной балке к своей цели, а волосы на руках встают торчком от электричества — их даже ветер не колышет. До змея осталось совсем чуть-чуть, но дотянуться трудновато; он раскачивается, крутится, дразнит меня... Ах, ты так, да? Вытягиваю руку — сейчас я тебя достану...

И тут я бросаю взгляд вниз.

Наверно, если бы я посмотрел туда раньше, я бы сдрейфил, наплевал на змея и спустился бы с мачты, потому что сколько я ни карабкался на деревья, а на такую высоту никогда не забирался. Кажется, я сразу позабыл, как надо лазить по деревьям. Прилип к железной лапе руками, ногами и всем остальным, сдвинуться не могу. И только тут замечаю — а ветер-то холодный, просто ледяной! Змей, который ещё секунду назад дразнил меня, теперь выглядит каким-то потерянным и вроде как бы печальным...

С такой верхотуры всё внизу — как на ладони. Футбольное поле кажется больше, чем с земли, а баскетбольная площадка — наоборот, меньше. На ней уже никого нет — все бегут через поле к моей мачте, даже те, незнакомые, и все вопят: «Смотри, смотри, вон он!», и «О Господи!», и «Держись!», и так далее в том же духе.

Брю добегает первым, Тенни — сразу за ним. Они перебрасываются парой слов, и Тенни куда-то уносится — наверное, за помощью; хотя не пойму, зачем это — вон, целая куча помощников уже на пути сюда. Потом Брю начинает карабкаться на мачту. Он никогда не любил лазить по деревьям, но нужно — значит, нужно, и у него классно получается. А внизу уже целая толпа — миллион человек стоят и пялятся на меня. Можно сказать, не сводят глаз с приза.

На половине пути Брю срывается, но успевает ухватиться за перекладину, его здорово швыряет об мачту, металл звенит, как колокол.

— Иди туда! — кричу я брату, показывая на то место, где железо немного поржавело и стало шершавым — там кроссовки меньше скользят.

Он подбирается всё ближе, и мой страх постепенно уходит — я знаю, брат спасёт меня. Когда он уже почти на моей высоте, я говорю ему, что очень сожалею, что застрял на этой дурацкой мачте.

— Не двигайся и не разговаривай! — велит он и подбирается ещё немножко поближе.

У подножия мачты я вижу Теннисона — он вернулся с чем-то в руках, по виду — с букетом цветов; он отдаёт букет мистеру Стернбергеру, тот берётся за его край, и букет почему-то становится больше. Мистер Стернбергер что-то командует другим людям, и они тоже берутся за букет. Вот теперь я соображаю, что это вовсе не букет — это большое цветастое полотнище; мистер Стенбергер и остальные растягивают его прямо под нами — ну, в точности как батут, только сделанный из розочек и ромашек. Натянут туго-туго, его держат целых десять человек, и всё равно отсюда, с высоты, кажется, что он жутко маленький.

Короче, Брю уже рядом со мной, но достать до меня ещё не может. Он перепуган, перепуган насмерть, а я вот — нет. Потому что он не позволяет мне бояться. Он никогда не позволяет мне чего-нибудь бояться.

— Я уже почти рядом! Не двигайся! — говорит он.

— А как же я отсюда слезу, если не буду двигаться?

Он крепко цепляется за мачту и смотрит на меня таким особенным, глубоким взглядом, каким обычно смотрят учителя — перед тем, как отправить тебя к директору.

— Ты должен перестать вытворять глупости, Коди.

— Это не глупости! Мой змей застрял, и мне надо было его снять. Я просто ответственный!

— А ты не мог бы быть ответственным внизу, на земле?

Брю пытается подобраться поближе — не получается. Но он не сдаётся.

— С тобой всё будет хорошо, Коди.

— Конечно, я знаю.

Это правда. Со мной всё будет в порядке, потому что Брю здесь.

Слышу, как завывают сирены; они приближаются, и вскорости из-за одного поворота показывается полицейская машина, а из-за другого — пожарная. Оглядываюсь по сторонам: клёво, если где-то пожар, я его отсюда точно увижу! Но обе машины останавливаются прямо под мачтой, и тогда до меня доходит. Пожарные машины не всегда приезжают, потому что пожар, иногда они снимают кошек с деревьев. Или людей с мачт.

Может, потому что я отвлёкся на пожарную машину, а может, потому что пальцы совсем заледенели, но одна моя рука срывается с балки.

— Нет! — слышу я крик Брю.

Я изо всех сил опять цепляюсь за балку, тогда соскальзывают ноги, но мне удаётся снова обхватить ими поперечину; кроссовка с одной ноги слетает (должно быть, шнурок развязался, а я и не заметил) и падает, кувыркаясь, вниз, вниз, вниз, мимо цветастого полотнища, и попадает прямо по голове какой-то дамочке; та тоненько охает. Вот смехота! Я б поржал, но нельзя — могу опять сорваться.

У пожарной машины есть длиннющая лестница, но она ползёт вверх очень медленно, а я, по-моему, долго не продержусь — пальцы больше не хотят цепляться за балку. К тому же, если я упаду, то опять свалюсь на голову той даме. Брю, конечно, заберёт себе удар, я его даже не почувствую, но вот Брю... Ему-то точно придётся плохо. Будет потом сердиться на меня — как тогда, когда я сломал ему руку.

Я снова соскальзываю — на этот раз мне точно не удержаться, но вместо того, чтобы упасть прямиком вниз, я выбрасываю обе руки навстречу Брю.

— Коди!

Он ловит меня за одну руку, и мы теперь держимся друг за друга. Я болтаюсь и раскачиваюсь, как мой несчастный змей на своём хвосте.

Брю напрягает все силы, чтобы не отпустить меня.

— Ты не волнуйся, — говорю я, — со мной всё будет о-кей!

— Зато со мной не будет! — рычит он сквозь стиснутые зубы.

— Но ты же поправишься.

На этот раз он не отвечает.

— Ты же всегда поправляешься...

Он молчит, потому что все его силы, даже голос, направлены на то, чтобы удержать меня.

И тут я впервые в жизни сознаю, что, наверно, может случиться такое, от чего он не сможет оправиться. Что, если он тоже умрёт — совсем как дядя Хойт, и его сожгут и запакуют в картонную коробку? Эта мысль нагоняет на меня жуткий страх, даже ещё больше, чем мачта, больше, чем падение, больше, чем... даже не знаю... да чем что угодно!

Чувствую, как мой страх пытается переползти от меня к Брю, но я не позволяю, держу свой страх в себе, потому что он делает мои руки сильнее — я знаю, я чувствую. Без этого страха я упаду. Это единственное, что не позволяет моим пальцам разжаться.

И ещё я знаю, что только что сделал невозможное, потому что удержать в себе что-то плохое, когда рядом Брю — раньше мне это никогда не удавалось. Не только всякие болячки, но и нехорошие чувства тоже — он всё забирал себе. А вдруг... а вдруг это не невозможно? Ведь вот получилось же у меня, потому что я не хотелс ним делиться... потому что я висю... вишу здесь и боюсь до... ну, очень сильно боюсь — потому что хочу бояться?!