Кажется, наша компания производит не очень хорошее впечатление. Мы смотрим друг на друга. Вернее, они рассматривают нас. Наверное, мы выглядим не так, как они нас себе представляли.

Может, их испугал военный камуфляж Филипа и обтянутый сеткой шлем на его голове? Я замечаю, как бабушка и дедушка Туве смотрят на бритую голову Манни, на меня, но я не против. Понятно, что они не каждый день видят таких персонажей. Затем они смотрят на Пию-Марию, на колечко в ее ноздре, на тяжелую грудь, колышущуюся вверх-вниз. Для них мы словно пришельцы из другого мира. В некотором смысле это так и есть. Но ведь они тоже живут в этом мире.

Проходит несколько секунд. В тишине слышится лишь дыхание запыхавшейся Пии-Марии. Я жду, что произойдет дальше. Мне хочется пить. Филип должен взять инициативу в свои руки. Но это делает Туве.

— Привет, бабуля! — кричит она, бросается вперед и виснет на шее женщины в переднике.

Затем оборачивается к нам, машет рукой, и, пока мы робко плетемся по гравию, шуршащему под тяжелыми ботинками, я слышу, как Туве рассказывает, кто из нас Филип, Манни, Пия-Мария и Кимме. Мы жмем друг другу руки. Бабушкина ладонь сухая и сильная.

— Привет, Стиг! — кричит Туве и машет рукой мужчине на лестнице. — Ему трудно двигаться, — объясняет она. — Зимой у него был инфаркт.

Бабушка спрашивает, не хотим ли мы пить, и когда мы кричим ей в ухо «да!», она испуганно вздрагивает и приглашает нас в дом.

— Ты не могла бы принести сок, — просит она Туве.

Туве качает головой.

— Пусть Кимме сходит. Хорошо, Ким? Там, в погребе. Черничный сок.

Она кивает на поросший травой холмик в саду, я говорю: «Конечно. Само собой» — и ухожу.

Дверь погреба не поддается, тогда я приподнимаю ее за ручку и открываю. Внутри прохладно и темно. Пахнет яблоками и сыростью. На деревянной полке в ряд стоят бутылки. Я беру одну.

Туве ждет на лестнице. Она стоит, о чем-то задумавшись, солнце освещает ее, и тогда я, наконец, соединяю этот эпизод с ее рассказами. Ее мысли где-то далеко, в мире детства, в том солнечном мире, наполненном черникой и простоквашей.

— Видишь там вишню? — спрашивает она. — Там висели мои качели.

Я вижу дерево, киваю, но ничего не говорю, потому что вишня всегда напоминает мне о моей кузине, которая упала с качелей в возрасте двенадцати лет. Теперь она сидит в инвалидном кресле.

Мы входим в дом и видим, что все уже расселись за кухонным столом. Бабушка Туве ставит на стол блюдо с круглыми пирожками с красным вареньем. Филип болтает со Стигом. Спрашивает его об инфаркте. О том, как он сейчас себя чувствует. Стиг отвечает коротко, немного нечетко или просто кивает. В кухне чем-то пахнет, во всем доме стоит незнакомый навязчивый запах. Может, так пахнет жизнь за городом — лесом, огородом, животными?

Может, иногда так пахнет от Туве? Не знаю.

Она стоит у раковины, мне приходит в голову, что неплохо бы до сока выпить воды, и я подхожу к ней. Вода ледяная и на вкус не такая, как в городе. Я выпиваю четыре-пять стаканов. Удивляюсь ее мягкому вкусу.

— Какая у вас чудесная вода! — восклицаю я и закрываю кран.

Это первое, что пришло мне в голову. Бабушка Туве смеется, даже Стиг начинает светиться и говорит, что вода поступает из старого родника, который выкопал еще его дед почти сто лет назад.

Лед растаял. Мы болтаем обо всем на свете. Туве растворяется в беседе со своей бабушкой, и мне становится еще понятнее, о чем она пыталась мне рассказать. В ее разговоре я почти чувствую то солнце, которое светило в ее детстве. Когда бабушка разговаривает с Туве, та становится главным действующим лицом. Не могу объяснить это иначе. В голосе бабушки слышится какая-то особая теплота. Я вижу, Пия-Мария тоже замечает это. Она оборачивается, чтобы посмотреть, что происходит. Но ничего особенного нет. Просто голос бабушки делает Туве значительной.

Мы получаем большой пакет с белыми яйцами, я немного удивлен, потому что считал, что деревенские яйца должны быть коричневыми. Филип придумывает, как повесить пакет с яйцами внутри одной из кастрюль сбоку велосипеда. Стиг помогает, убирает зайца, посмеиваясь.

Бабушка Туве выглядит довольной, понимая, что мы из того же мира, что и они.

— Берегите себя, — говорит она нам на прощание.

— Вы тоже, — кричит Туве.

Меня посещают смутные подозрения: есть что-то неправильное в том, что два старика живут здесь так уединенно.

Это где-то здесь?

Мы весело продолжаем наш путь. Может, все дело в воде из родника дедушки Стига, но я чувствую, что смогу доехать на велосипеде хоть до края земли. Машин тут нет. Лес подползает все ближе, сгущается вдоль дороги. Некоторое время нас провожает журчащий родник, и Филип кричит, что здесь зимой идеальное место для оляпок [3].

Примерно через час начинается лес. Огромное болото расстилается перед нами. Лишь одинокие низкорослые сосны торчат то тут, то там. Теперь мы действительно чувствуем, что оказались в каком-то ином месте. Далеко от всего: от города, от «Макдоналдса» и от старой доброй Астраканвэген.

Филип останавливается и изучает карту.

— Это Лосиное болото, — говорит он.

Я выжидаю удобного случая и мочусь на край болота. Где-то у нас за спиной барабанит дятел.

— Желна! — мимоходом отмечает Филип.

Я подхожу и заглядываю в карту.

— Далеко еще?

— Нам надо обогнуть болото, и затем — на север, — Филип проводит пальцем по листу карты, карта заканчивается, и палец Филипа зависает в воздухе.

— Этого места нет на карте?

— На этой нет.

— Поэтому люди не доходят туда?

— Наверное.

Мы обходим Лосиное болото. Пара серых журавлей с криком взмывает над водой. «Вот теперь мы и правда среди дикой природы», — думаю я.

Дорога внезапно обрывается. Перед нами стоит дорожный знак, такой ржавый, что ничего не разберешь.

— Сюда, — говорит Филип и едет вперед.

Дальше нет настоящей дороги, лишь тропинка, бегущая вглубь леса. Ума не приложу, как Филип ориентируется?

Внезапно мы словно попадаем в другой лес. Не знаю, где это случилось, но мы как будто миновали невидимую границу. Деревья становятся выше, стволы мощнее, тут и там лежат гигантские валуны, поросшие ковром темно-зеленого мха. Муравейники теснятся, словно многоэтажные дома в пригороде.

Мы видим кучу лосиного помета, от которой еще поднимается пар. Я вспоминаю, как Филип взял в руки собачье дерьмо. Лосиный помет красив. Он похож на продолговатые орехи, которые ничем не расколешь, Кристин настойчиво требует такие на Рождество.

Узкая звериная тропа, по которой мы только что шли, закончилась. Она незаметно исчезла, словно кто-то осторожно стер ее ластиком.

Вела ли она в никуда? Или это где-то здесь?

Мы останавливаемся, оглядываемся, воздух насыщен запахами леса и влагой.

— Неужели такие места еще остались? — удивляется Туве. — Мы словно попали в другое время.

Мы прячем велосипеды в зарослях елового молодняка. Там их никто не найдет.

Филип доволен.

— Здесь настоящий лес, — говорит он и поднимает тяжелый рюкзак. Заяц слегка помахивает лапами.