Моя дружба с Анной закончилась тихо, сама собой. Позже я поняла, что иначе мы и не смогли бы расстаться, будучи долгое время единым целым. Невозможно видеть друг друга, смотря в одну сторону, потому что видишь только самого себя, а потому испытываешь отвращение.

После отъезда Анны меня постоянно одолевало желание написать ей. Сегодня позвоню, думала я, просыпаясь. И так каждый день. Но не позвонила и не написала. Быть может, она думала о том же, но мы так никогда и не набрали номер друг друга.

Несколько лет спустя на лекции я встретила Уле, нашего с Анной общего знакомого. Он наклонился ко мне и негромко спросил об Анне. Чем она сейчас занимается, где живет и почему мы вдруг стали врагами? Я медлила с ответом, не зная, как объяснить ему, что мы не враги, а просто два схожих человека, которые не могут долго сосуществовать в едином пространстве.

Уле ждал моего ответа, внимательно наблюдая за моим лицом. Он не изменился, все тот же мальчишка с мягкими волосами. Я даже не попыталась рассказать о том, что произошло между мной и Анной, только пожала плечами и через силу улыбнулась. На мое счастье, нас отвлекли однокурсники. Больше разговоров про Анну не будет, решила я, но Уле снова наклонился ко мне со словами:

— Я до сих пор считаю странным, что она стала художницей… Ведь ты этим занималась… у меня дома до сих пор есть твоя картина… мне она очень нравится… ты мне ее подарила, когда я был у вас в гостях… помнишь… там поле… и наклеенные фотографии цветов и коров… только фон прорисован… кажется, маслом… и еще фотографии людей вдалеке… за оградой… выглядит почти как пастбище, только с людьми… я вставил картину в рамку, потому что картон начал пузыриться… багетчик сказал, что картон был неудачный… Ты наверняка вспомнишь, если увидишь.

Я кивнула, хотя не помнила ни поля с цветами, ни коров, ни даже того, что парень был у нас в гостях. Зато нахлынувшие воспоминания внезапно перенесли меня в гостиную в Черрторпе. Была весна, Анна позвала меня, я вышла из кухни с мокрыми руками. Анна держала в руках письмо с голубой овальной эмблемой Художественной школы на конверте. Почту только что принесли, реклама и счета все еще лежали на коврике перед дверью.

— Я только что пришла, — сказала Анна.

Опустив голову и стоя в какой-то странной позе, она смотрела на письмо, не веря своим глазам. Мне показалось, что она сейчас упадет. Босые ноги Анны освещало солнце, с моих пальцев капала мыльная вода. Наконец она подняла глаза, и мы молча смотрели друг на друга целую вечность, не в силах поверить в происходящее — Анна поступила в Художественную школу с моими картинами, и только с моими. Мы так ничего и не сказали друг другу — ни тогда, ни позже…

Да и как сказать о таком? Как выразить то, что случилось? Чья в этом вина и кому предстояло раскаяться? Мне оставалось лишь признать — десять моих коллажей, моих тщательно обработанных фотографий, вырезок из газет и работ маслом, но с ее подписью на обороте оказались входным билетом в Художественную школу, позволив моей подруге стать одной из немногих избранных.

Анна всегда приглашала меня на ужин со своими родителями. Обычно мы выбирали какой-нибудь новый ресторан, в котором нам хотелось побывать. Сначала все собирались в баре поблизости, чтобы выпить чего-нибудь покрепче, — отец Анны говорил, что «традицию следует соблюдать».

Частенько он немного опаздывал и, быстро проглотив свой виски, доливал в наши бокалы вина, которое мы с матерью Анны потягивали, пока ждали его. Затем следовал довольно шумный ужин без особого соблюдения этикета. Мы заказывали разные блюда и все вместе пробовали их, чтобы определить, какое лучше. Нам приносили дополнительные тарелки, мы обменивались едой, пили вино. Ужин завершался черным кофе и коньяком, десерт мы не брали.

Анна на этих ужинах выглядела весьма возбужденной: она без умолку тараторила, смеялась и рассказывала вещи, о которых, как я думала, не знала ровным счетом ничего. По глазам ее отца было заметно, что ему нравится словоохотливость дочери, ее бойкость и энергия. Родители, в особенности ее мать Ингрид, много не разговаривали, но охотно слушали нас, смеясь нашим шуткам.

На прощание отец Анны обнимал нас, благодарил за то, что мы развлекли его и дали возможность почувствовать себя молодым. Обнимая меня, он благодарил за внимание к Анне. Я никогда не понимала, что он имел в виду. Мне всегда казалось, что мы обе внимательны друг к другу, что мы — части единого целого. Веселость подруги поднимала мне настроение, перепады в ее душевном состоянии отражались и на мне. Она влияла на меня, а я на нее.

Теперь, когда она уехала и наша дружба оборвалась, я оглядываюсь назад и размышляю над нашими отношениями, которые так на меня действовали. Не думаю, что мне когда-нибудь удастся избавиться от ощущения нашей общности, от нашего единого «я».

Но как бы ни проходили ужины с родителями Анны, о чем бы мы ни говорили, заканчивалось все всегда одинаково. Мы обнимались, Ингрид касалась своими прохладными мягкими ладонями наших щек и трогательно улыбалась, а затем мы уезжали на метро домой, где Анна немедленно напивалась и начинала рыдать. Никогда я не видела ее такой расстроенной, как после встреч с отцом и матерью. Она горько плакала и вспоминала прошлое, которое трудно было назвать ужасным. Я считала, что она описывает самое обыкновенное детство, и не понимала, что так терзало Анну. Ее семья казалась мне более общительной, чем моя собственная, тихая и слишком правильная, а отец Анны выглядел в моих глазах почти идеальным человеком в сравнении с моим церемонным отцом. Ее отец, невероятно ласковый, внимательный к своим дочерям, был к тому же достаточно щедрым, чтобы приглашать их подружек на дорогой ужин. Мой отец никогда бы так не сделал.

Но Анна упивалась своей загадочной печалью и безутешно плакала после каждой встречи с родителями.

— Они всегда вынуждают меня говорить слишком много… Как бы я ни пыталась держать рот на замке… как будто я заполняю паузы… болтаю то, чего нет на самом деле… Черт, я тараторю, чтобы никто не заметил… а они только сидят и смотрят… ненавижу это… ненавижу…

Вскоре после встречи с Уле я узнала из газет, что выставка Анны имела невероятный успех в Париже. Короткое новостное сообщение вернуло меня в залитую солнцем гостиную в Черрторпе, где не верящая своим глазам Анна сжимала в руке конверт с голубым логотипом. Я шагнула ей навстречу, обняла. Мыльная вода, стекая, щекотала руку — я поздравила Анну, прошептав, что это замечательная новость.

Полустертые воспоминания, как выцветшие картинки, совсем потеряли свою четкость, расплылись и запылились, став почти смешными в своей трагичной невысказанности. Неужели это случилось на самом деле? Неужели Анна действительно поступала в Художественную школу с моими рисунками? И почему мы никогда об этом не говорили?

Спустя несколько дней я села писать ей письмо. Переписывала его много раз, однако оно получилось не таким, как мне хотелось. Но чего я хотела? Дружбы… И пока я писала, груз воспоминаний все тяжелее давил мне на грудь.

Я не знала, живет ли Анна по-прежнему в Париже, и единственной возможностью передать ей письмо была галерея, куда я приходила посмотреть ее последнюю выставку пару лет назад. Надписав конверт, я оставила владельцу галереи записку, в которой просила отправить письмо адресату.

Зима почти закончилась, но холод пробирал до костей, и шел снег. Выставочная галерея была расположена крайне неудобно, далеко от автобусной остановки и метро, и, сражаясь с ветром, я успела раскаяться в своем поступке. Зачем я написала Анне? Чего я, в сущности, хотела от нее? Как она воспримет мое письмо спустя столько времени? В тот раз, когда мы встретились в галерее, я смутилась, а выставка испугала меня. Большие тягостные картины маслом, изображающие мрачных, похожих на птиц женщин, четко показали мне странную перемену, произошедшую в ней. Огненные волосы ее потускнели, а сама она похудела и как будто выцвела. Заметив меня в толпе людей, она просияла и сразу подошла, сказав, что не смела и надеяться, что я приду. И замолчала, внимательно изучая меня. Что она видела? Насколько я изменилась? В тот момент я поняла, что наши мысли совпадают, и мне захотелось просто обнять Анну. Но мы растерянно стояли друг против друга с застывшими на полпути руками, рядом суетился владелец галереи, пытаясь привлечь внимание Анны к другим посетителям. Мне вдруг стало жаль ее, а картины показались безжизненными, бессмысленными, почти неловкими. Прочитав многочисленные рецензии в прессе, я узнала, что она занялась коллажами, и увидела экспонаты с ее прошлых выставок. Я не поняла их смысла, но критикам, вероятно, лучше знать.