– Я уже горю желанием туда отправиться! – поспешил сообщить я – Вполне возможно, что еще не все свершилось! Куда мне идти? У меня нет своего домашнего очага, и на этой земле я чувствую себя таким чужаком, что мне безразлично, в какой стране я нахожусь.

Мирина нежно прикоснулась ладонью к моему лбу и к груди.

– Я тоже чувствую себя чужой на этой земле, – произнесла она. – А его царство стало для меня единственным домашним очагом, несмотря на то что я так мало о нем знаю. И поскольку Иисус доверил тебя мне, я хочу стать для тебя источником силы в минуту слабости, твоей подругой, сестрой и всем, кем ты пожелаешь, а также заменить тебе домашний очаг, насколько это возможно.

Я тоже прикоснулся к ее лбу и груди и опять поцеловал. Затем она помогла мне быстро собрать вещи и одеться в дорогу. Меня весьма удивила огромная сумма счета за проживание в гостинице, на оплату которого не хватило бы всех имеющихся у меня денег, однако Мирина, придя мне на помощь, обнаружила ошибку в подсчетах владельца гостиницы. Встретив во дворе Натана с уже привыкшими к нам ослами, я обрадовался, и не теряя времени на взаимные комплименты, мы тронулись в путь.

Не стану описывать подробно наше путешествие, а скажу лишь, что мы решили ехать через Самарию, чтобы вновь не попасть в жару долины Иордана и в столпотворение паломников, спешащих на праздник. За два дня до Троицы мы подошли к городу со стороны Сихема. Завидев город с его храмом и горой, на которой произошла казнь, я испытал такую дрожь, что едва не свалился со своего осла. Мне пришлось спрыгнуть на землю, однако дрожь никак не унималась, и я даже подумал, не горячка ли это. Мне показалось, что мир погрузился во мрак и что при чистом небе надо мной нависла огромная грозовая туча, а зубы выстукивали такую дробь, что мне трудно было говорить.

Однако это быстро прошло, и Мирина, приложив руку к моему лбу, сказала, что ничего страшного у меня нет. Тем не менее я не решился вновь сесть на осла и продолжал путь пешком. В город мы вошли через тошнотворные Рыбные ворота, и легионеры легко пропустили нас, увидев при мне меч и узнав, что я гражданин Рима. Сирийский купец Карантес был весьма рад приветствовать меня, да и я сам испытывал удовольствие при виде его красноватого лица и хитрых глаз. Заметив Мирину, он несколько раз моргнул и наконец произнес:

– Трудности пути заставили тебя значительно похудеть, о Мария из Беерота! Цвет твоих волос и глаз изменился, а нос стал немного приплюснутым. Галилея в самом деле страна колдунов, и мне не остается ничего другого, как поверить в то, что о ней говорят!

Мне показалось, что эта шутка предназначалась для того, чтобы подразнить меня, однако Мирина не оценила его юмор.

Пришло время распрощаться с Натаном: у него был свой путь. Почесывая в затылке, он принялся вести сложные подсчеты, поскольку во время моей болезни в Тивериаде ослы работали; теперь он отдал мне весь заработок, оставив себе лишь то, что ему причиталось. Чтобы он не почувствовал себя в чем-то ущемленным, я ждал, пока он закончит, после чего заметил:

– Ты верно служил мне, и я не хотел бы тебя обидеть, вернув все эти деньги. Однако прошу тебя, на память обо мне оставь себе хотя бы этих ослов.

Он с вожделением взглянул на животных, однако отверг мое предложение, сказав:

– Грех иметь больше того, что необходимо для жизни. Я буду рад раздать обездоленным заработанные деньги, таким образом обратив их в сокровище на небесах. Однако четыре осла – это настоящее состояние для такого человека, как я! Я буду постоянно опасаться, что у меня их украдут или что один из них вдруг заболеет, и мой рассудок будет заботиться не о самом главном, а о преходящем, и чем больше я буду привязываться к ослам, тем больше утрат понесет моя душа.

Меня тронули его слова.

– О Натан, возьми все же этих ослов; они верно служили нам во время путешествия, и мне будет трудно свыкнуться с мыслью, что они попадут в чужие руки! – настаивал я. – На праздник съехалось множество галилеян, и среди них есть немало больных и женщин. Подари ослов посланникам Иисуса из Назарета, и эти праведники сумеют распорядиться подарком, чтобы помочь слабым, и не станут отвергать его.

Похоже, мое предложение пришлось Натану по душе.

– Если серые ослы послужат смиренным, это будет справедливо, – улыбнувшись, сказал он – Я буду этому рад.

Чуть подумав, он добавил:

– Предупредить тебя, если что-нибудь будет происходить?

– Нет, Натан! – ответил я, покачав головой – Нет, потому что они отвергли меня, и я больше не хочу следить за ними и задавать вопросы. Если мне предначертано что-либо услышать о них, я услышу, не прилагая к тому усилий. Не думай больше обо мне, и пусть отныне тебя заботит лишь твое сокровище на небесах, о Натан!

Услышав эти слова, он повернулся и пошел прочь. Цвет заката стал фиолетовым, и несмотря на присутствие Мирины, мной овладело чувство безысходности. Я не мог даже взглянуть в сторону храма, и по мере того как темнота опускалась на город, мной овладевало все то же чувство нереальности, которое я испытывал перед отъездом в Тивериаду. А огромный город наполнялся толпами людей, прибывших не только из Иудеи или Галилеи, но изо всех стран, по которым рассеяны сыны Израиля.

Мое сердце сжалось от чувства бесконечного одиночества, охватившего меня в комнате для гостей в доме Карантеса. Было такое ощущение, будто городом правит неслыханная сила, вовлекшая меня в свой поток, где я исчез, словно искра на ветру. В ужасе я изо всех сил сжал руку Мирины, а девушка обняла меня за шею и усадила рядом с собой. В комнате постепенно сгущалась темнота. Теперь я не чувствовал себя одиноким, и мне больше не хотелось одиночества.

Карантес принес светильник. Увидев, что мы сидим рядом, он прошел на цыпочках и не стал затевать своей обычной болтовни, а только поинтересовался, не хотим ли мы поесть, но в ответ мы лишь покачали головами. Мне казалось, что я не способен проглотить ни единого куска пищи. Присев на корточки, Карантес принялся нас разглядывать при огоньке светильника, и в его сверкающих глазах была не насмешка, а скорее страх, смешанный с уважением.

– О Марк, что с тобой? – осторожно спросил он. – Что происходит с вами обоими? Когда я вижу вас, мне кажется, что у меня по всему телу пробегают мурашки. Впечатление такое, что при звездном небе вот-вот разразится гроза! Когда я вошел в комнату, то видел, как ваши лица светились в темноте.

Однако я был не в состоянии ответить ему, Мирина тоже не раскрывала рта. Минуту спустя сириец бесшумно вышел, понурив голову.

В эту ночь мы спали на одном ложе; часто просыпаясь, я не испытывал никакого страха и сквозь легкую пелену сна чувствовал, как она прикасалась к моему лицу, что придавало ей ощущение безопасности.

Следующий день был днем шабата для сыновей Израиля. Мы видели, как толпы людей тянулись к храму. Несмотря на то что закон шабата не мешал нам выйти и посмотреть на все происходившее, ни один из нас не испытывал желания покинуть комнату. Иногда мы обменивались словами только для того, чтобы слышать наши голоса. Мирина рассказывала мне о своем детстве, а затем мы начали называть друг друга по имени, и мое имя, произнесенное устами девушки, казалось мне прекрасным, точно так же, как и ее собственное, когда его произносил я.

Таким образом, в Иерусалиме мы слились в одно существо, чтобы вместе прожить остаток наших дней. Это было высочайшим блаженством и подарком судьбы для такого человека, как я! До сих пор мне еще трудно оценить этот дар, сделанный мне неизвестным рыбаком, когда он направил меня за Мириной в театр Тивериады.

В этот день с наших уст не слетело ни единого слова, которое могло посеять между нами раздор. После легкого ужина мы проспали в объятиях друг друга до рассвета, когда наступил праздник Троицы.

Открыв глаза, я ощутил какое-то необычное беспокойство и принялся мерить шагами комнату; руки и ноги дрожали, меня бил озноб, несмотря на то что день обещал выдаться весьма жарким. Мирина прикасалась к моему лбу и гладила меня по щекам, однако эти прикосновения не принесло мне никакого облегчения.