Прежде чем они успели заметить меня и до того, как мне пришлось бы увидеть, как его прекрасная веселая улыбка становится сочувствующей, я нырнула за угол. Бросив корзинку с покупками посреди магазина, я выскочила на улицу и прыгнула в свою машину. Сердце мое стучало чаще, чем у наркомана. Стараясь, чтобы шины не визжали при резком старте, но горя желанием поскорее убраться подальше, я объехала универсам с другой стороны, припарковалась вдали от других машин и, уронив голову на руль, дала волю слезам.

Ее не должно было быть здесь. Он был мой. Это я должна была сейчас покупать с ним яблоки. В конце концов я отправилась домой, не переставая плакать и так больше и не заехав за продуктами. Закончилось это тем, что вечером я давилась старым сыром с черствыми крекерами, представляла себе, как они уютно валяются в постели воскресным утром или как он целует ее, зарывшись руками в ее прекрасные волосы. Черт побери, фантазия моя начала истощаться только тогда, когда они уже были мною обручены и придумывали имена своим будущим детям.

В те секунды он выглядел таким возмутительно счастливым, а я хотела быть единственной женщиной, которая могла заставить его так улыбаться. От одних разговоров об этом у меня внутри все переворачивается. Я понимаю, что, по идее, должна желать ему добра, чтобы у него все было хорошо и все такое, но, послушайте, почему это должен был быть кто-то такой, как она? Мисс Идеальная Блондинка, такая чистая в своей белоснежной водолазке, что я чувствовала себя грязной от одного только взгляда на нее. Раньше я тоже одевалась, как она, и раньше я хотела одеваться, как она.

Я думала, знает ли эта женщина, эта незнакомка обо мне. Она, наверное, к тому же хороший человек — не могу себе представить, чтобы он встречался с кем-то нехорошим. Может быть, она даже жалеет меня. Господи, надеюсь, это не так. Достаточно того, что я замечательно делаю это сама.

После того как Выродок застрелил утку, какая-то часть меня умерла и на ее месте осталась черная дыра. Через эту дыру просунул свою зловещую руку ужас, который ухватил мое сердце и внутренности. В течение следующих нескольких дней, стоило мне увидеть, как он берет мою дочь на руки, рассматривает ее или, черт возьми, просто проходит мимо ее корзинки, рука эта сжималась все сильнее.

Однажды утром она заворочалась у себя в кроватке, и я уже готова была взять ее на руки, но он опередил меня. Из свертка у него в руках раздавался слабый крик: когда он начал качать ее, она была завернута в простыню. Он поднес ее вплотную к своему лицу и сказал:

— Прекрати.

Я затаила дыхание, но она тут же замолчала, а он гордо улыбнулся. Я понимала, что успокоило ее покачивание, а не его слова, но я не самоубийца, чтобы сказать ему об этом напрямую.

— Она хорошо слушается, — сказал он. — Но в таком возрасте мозг у них, как губка, и может быть легко отравлен обществом. Это хорошо, что она здесь. Тут она узнает настоящие ценности, ценности, которые вложу в нее я. Но самое главное, что здесь она научится уважению.

Черт, ну как мне относиться ко всему этому?

— Знаете, иногда дети… они проверяют границы дозволенного, и она может не понимать того… чему вы ее учите. Но это вовсе не означает, что она плохая или что она не уважает вас, просто все дети так поступают.

— Нет, это не дети так поступают, это родители позволяют им так поступать.

Казалось, он не был рассержен этим разговором, поэтому я сказала:

— А может, это и хорошо, если у ребенка есть любопытство и тяга к экспериментам? Вы рассказывали мне, что женщины, которых вы знали раньше, всегда принимали неправильные решения в отношении мужчин и их карьеры, но, возможно, они просто бунтовали, потому что им запрещали думать самостоятельно, когда они были моложе.

Все еще спокойным голосом он сказал:

— Именно так поступала твоя мать? Воспитывала тебя, чтобы ты стала свободомыслящей?

Конечно, я была свободна думать только так, как она.

— Нет, но как раз поэтому я и хочу, чтобы у моей дочери жизнь была лучше. Вы ведь тоже хотите, чтобы вашему ребенку жилось лучше, чем вам?

Он резко перестал качать ее.

— На что ты намекаешь?

Вот черт!

— Ни на что. Я просто подумала, что у вас могут быть какие-то ожидания, которые не…

— Ожидания? Да, Энни, ожидания у меня есть. Я ожидаю, что моя дочь будет уважать своего отца. Я ожидаю, что моя дочь, когда вырастет, станет настоящей леди — а не какой-нибудь шлюхой, раздвигающей ноги перед каждым встречным мужчиной. Я не думаю, что это так уж много, не правда ли? Или ты собираешься воспитать из моей дочери шлюху?

— Я совсем не это хотела сказать…

— А ты знаешь, что случается с девочками, которые растут, считая, что они могут делать все, что вздумается? Я некоторое время работал в лагере лесорубов. — Выродок был лесорубом? — И там была одна женщина, пилот вертолета. Она рассказывала нам, что отец сказал ей, что она может стать тем, кем захочет. Он был дураком. Когда я встретился с ней, ее как раз бросил приятель — один идиот лесоруб из нашего лагеря.

Похоже, он был невысокого мнения о лесорубах, так что, наверное, работал он там бригадиром или сидел в конторе.

— В течение шести месяцев я слушал ее россказни об этом неандертальце и подставлял плечо, чтобы она выплакала в него свои патетические слезы. Она начала говорить мне, что хотела бы наконец встретить хорошего парня, поэтому я пригласил ее на свидание, но она сказала, что не готова к этому. Я ждал. И вот однажды она сказала мне, что хочет пойти на прогулку. Одна. Но я увидел, как через несколько минут он тоже вышел из лагеря, и последовал за ними.

Он качал девочку все быстрее и быстрее, и она начала хныкать.

— Они валялись в лесу на одеяле, и она позволяла этому мужчине, которого презирала, мужчине, который бросил ее, как мусор на помойке, делать с ней все эти вещи. Поэтому я подождал, пока он уйдет, и попытался поговорить с ней, попытался объяснить, что он всего лишь хочет еще раз причинить ей боль, но она ответила, чтобы я не вмешивался не в свое дело, развернулась и пошла от меня. Просто взяла и пошла от меня! После всего, что я сделал, пытаясь уберечь ее, она теперь собиралась снова вернуться к этому человеку. Я должен был спасти ее. Она не оставила мне выбора. — Его руки, державшие ребенка, напряглись.

Я шагнула к нему с протянутыми руками.

— Вы делаете ей больно.

— Это она делает мне больно.

Девочка громко заплакала. Голова его дернулась, и, опустив глаза, он удивленно посмотрел на нее, словно не понимая, как она здесь очутилась. Он быстро, едва не уронив, сунул ее мне в руки и направился к выходу. В дверях он остановился и, упершись руками в притолоку, бросил через плечо:

— Если она превратится в одну из них… — Он покачал головой. — Я не могу этого допустить.

Он вышел, хлопнув дверью и оставив меня успокаивать ребенка. Мне оставалось только сожалеть, что я не могу позволить себе сорваться и зареветь во весь голос.

Он вернулся примерно через час и с безоблачным лицом направился к детской корзинке.

— Я думаю, если ты посмотришь, от чего я уберег ее, Энни, — от болезней, наркотиков, распоясавшихся педофилов, — а потом спросишь себя, действительно ли ты хочешь того, что будет лучше твоей дочери, или все-таки того, что будет лучше для тебя… — Он склонился над ребенком и улыбнулся ему. — Ты поймешь, что пришло время поставить ее жизнь выше своей. — Он повернул голову в мою сторону, и улыбка его исчезла, а глаза стали жесткими. — Ты сможешь сделать это, Энни?

Взгляд мой скользнул вниз, на его руки, лежавшие на крошечном тельце. Руки, которые убили по крайней мере одного человека, и одному только Богу известно, что они сделали с тем пилотом вертолета.

Склонив голову, я быстро ответила:

— Да, да, я смогу.

Весь остаток того дня каждый мой нерв взывал к тому, чтобы бежать отсюда, а ноги мои мучительно ныли от стучавшего в крови адреналина. Руки дрожали, я постоянно роняла посуду, одежду, мыло — все. Чем более разочарованным он выглядел, тем больше я роняла вещей и тем чаще мне сводило судорогой ноги. От малейшего звука я подскакивала на месте, а если он делал какое-то резкое движение, давление в моих венах подскакивало и меня прошибал холодный пот.