Мэри тут же решила ничего не говорить остальным. Она была немного удивлена, что они не подумали о Тенче, но, с другой стороны, никто из них не знал его так близко, как она. Если бы Мэри рассказала им сейчас о своих мыслях, это только вызвало бы лишние вопросы, на которые ей не хотелось отвечать. Кроме того, если Тенч сделал это тайно, он не хотел, чтобы об этом кому-нибудь стало известно, иначе это поставило бы под угрозу его карьеру. Лучше, если они будут считать, что это какой-то благонамеренный незнакомец.

— Судьба снова улыбается нам, — радостно фыркнул Джеймс, не заметив, что Мэри не сказала ни слова. — Может быть, если деньги будут поступать и дальше, мы в конце концов, как и этот разбойник с большой дороги, будем спать на пуховых перинах.

«Храни тебя Бог, Ваткин», — подумала Мэри, и ей пришлось отвернуться от остальных, чтобы они не заметили слез благодарности в ее глазах.

В последующие дни в их камере было много посетителей. Некоторые хотели услышать только об их побеге, а большинство сами ожидали высылки и хотели знать, что их ждет.

Мэри чувствовала себя немного виноватой за то, что брала деньги с этих людей. Достаточно плохо было уже то, что их ждала разлука с близкими, и ей не хотелось увеличивать их страдания рассказами о кошмарном треугольнике для порки, о голоде и о непрекращающейся жаре. Но, как сказал Джеймс, для них было лучше потратить немного денег и подготовиться, узнав, что их ждет, чем пропить их, и Мэри решила, что он прав.

В первый раз, когда им разрешили выйти на тюремный двор, у Мэри возникло впечатление, что она попала на вечеринку для избранных. Люди приветствовали их с искренним теплом, предлагали выпивку из пивной, советы и свою дружбу. Джеймс и трое остальных мужчин с живостью принимали знаки внимания, особенно заигрывания со стороны женщин-заключенных. Но Мэри стояла в стороне.

Хотя она радовалась, что ими восхищаются, а не презирают и не жалеют их, она была еще не готова разговаривать и смеяться с чужими людьми, как бы благожелательно они к ним ни относились. Все, что Мэри хотела, — это тихо посидеть на солнышке, но этого ей не удавалось, потому что все интересовались ею.

Кто-то хотел услышать подробности их побега, другие спрашивали ее о своих друзьях и родственниках, которые были высланы, а некоторые женщины даже интересовались, как там рожают. Потом еще были мужчины, которые пытались ухаживать за ней или делали ей непристойные предложения.

За пару часов Мэри увидела и наслушалась достаточно. Она не хотела ни давать представление в этом цирке, ни сидеть среди зрителей.

Мэри никогда раньше не задумывалась о чувствах, которые она питала к преступному миру, хоть и принадлежала к нему столько лет. И в плавучей тюрьме, и на корабле, и в колонии Мэри была просто одной из заключенных, отсиживающей свой срок и делающей все, чтобы выжить. И она всегда помогала своим товарищам-заключенным, покрывала их и иногда способствовала кражам из амбаров и другим проступкам, потому что они все жили по этому закону.

Но утрата обоих детей раскрыла ей глаза.

Мэри раньше никогда по-настоящему не раскаивалась в том, что украла шляпку у женщины в Плимуте. Она жалела, что попалась, и сердилась на себя за свое безрассудство. Но Мэри никогда не пыталась поставить себя на место этой женщины и представить, каково было ей, когда ее ударили и ограбили.

Теперь, задумавшись над этим, Мэри испытывала жгучее чувство стыда. Она тогда не умирала от голода, и шляпа была ей не нужна. Мэри вспоминала хороших людей, которых знала, когда была ребенком, таких, как Марта Дингвелл из булочной, которая раздавала нераспроданный хлеб в конце дня тем, кто не мог за него заплатить; или Чарли Оллсопа, могильщика, который бесплатно оказывал мелкие услуги родственникам покойного, проявляя тем самым свое сочувствие. Эти двое и другие, такие же, как они, сами имели немного, и некоторые насмехались над ними. Но теперь Мэри понимала, что такие, как Марта и Чарльз, делали мир лучше. Преступники только наполняли его страхом и жестокостью, они отравляли воздух своей эгоистичной тягой к деньгам и вещам, которых они не заработали.

Когда Мэри оглядела тюремный двор, она поняла, что все, кого она увидела, были людьми, которые не заботились ни о ком, кроме себя. Они без угрызений совести лгали, обманывали, воровали и убивали. Это подтверждал тот факт, что у них были деньги подкупать надзирателей, чтобы их выпускали во двор хвастать в пьяном угаре о своих преступлениях.

Мэри думала, что здесь, безусловно, находились самые отъявленные преступники и головорезы Лондона, закоренелые проститутки и самые изобретательные воры. В трущобах была такая же родословная, как в богатых семьях, все заключенные пользовались тем воровским жаргоном, с которым Мэри познакомилась в колонии. А еще она ощущала в этом дворе опасные подводные течения: зависть, сексуальную неудовлетворенность, сдерживаемую агрессию и старые неоплаченные счета, накапливавшиеся по мере того, как эти люди пили.

Мэри не была ханжой. Она знала, что алкоголь — мощное средство для облегчения несчастий и страхов. Но как бы безнадежно Мэри себя ни чувствовала, она знала, что никогда не продаст себя за стакан джина и не позволит себе совершить сексуальный акт на глазах у всех, как поступали многие женщины в Ньюгейте, причем их дети смотрели на это.

В течение дня Мэри несколько раз опускала глаза при виде мужчин и женщин, которые спаривались, как животные. Они были настолько пьяны, что находились в полубессознательном состоянии, и оказалось, что некоторые из них вообще предпочитают детей. Пожилая женщина, которая подошла к Мэри и какое-то время сидела рядом с ней, рассказала, что некоторые мужчины подкупают надзирателей, чтобы те постоянно приводили к ним детей из общих камер. При этом она гоготала, и Мэри, вероятно, не поверила бы ей, но потом сама увидела, как упитанный мужчина ласкает оборванную маленькую девочку, которой было не больше шести.

У Мэри сжималось сердце при виде такого большого количества молодых девушек во дворе. Они напомнили ей, какой была она сама в этом возрасте: тот же свежий цвет лица, та же пикантная смесь невинности и смелости. Они были слишком заняты флиртом с мужчинами более-менее приличного вида, чтобы разговаривать с ней. Наверное, они думали, что эти элегантно одетые пижоны заберут их с собой, когда с помощью взяток выберутся из Ньюгейта.

Мэри знала лучше, что их ждет. Эти девочки после двух или трех недель пребывания здесь потеряют свою невинность, а на транспортных кораблях совсем падут духом. Несколько лет в Сиднее — и они будут выглядеть так же, как она: мешок костей без надежды и без будущего.

Они уже провели в Ньюгейте больше недели, когда в камеру зашел Спинкс и сказал Мэри, что ее хочет видеть один джентльмен.

Мэри заключила со Спинксом осторожную дружбу. Он на самом деле ей не нравился, так как был слишком хитрым и всегда ждал случая, чтобы нажиться на несчастьях заключенных. И все-таки, когда он узнал, что ее дети умерли, он проникся к ней искренним сочувствием. Он часто заходил в камеру, когда Мэри была одна, иногда приносил ей кружку чая или половинку какого-нибудь фрукта и не брал за это денег, просто хотел немного поболтать. Возможно, он был таким же одиноким, как и она.

Спинкс часто заставал ее одну, потому что, выйдя во двор во второй раз, Мэри стала свидетелем сцены, во время которой одного из заключенных пырнули ножом. После этого она решила, что в мрачной камере ей будет лучше. В тот день она тоже была одна, потому что все мужчины спустились во двор.

— Кто этот джентльмен? — спросила Мэри. Спинкс называл джентльменами всех людей, у которых имелись деньги.

— Его фамилия Босвелл, — ответил он с самодовольной ухмылкой. — Он сказал, что он адвокат.

— Так он не из Ньюгейта?

— Ну у нас здесь адвокаты не очень приживаются, — возразил Спинкс и рассмеялся своей маленькой шутке. — Ну так что, хочешь его увидеть или нет? Мне-то все равно.