Когда все арестантки прошли через подобную процедуру и каждой вручили по старому вонючему одеялу, открылся люк и моряк грубо втолкнул их внутрь, вниз по крутому наклонному трапу. Бесси споткнулась о свои кандалы и за несколько футов до пола упала, вскрикнув от боли. Они находились в узком проходе, который, как оказалось, вел к каютам охранников. Затем открылся еще один люк.

В ту же минуту женщин захлестнуло волной тошнотворного запаха и все они невольно отшатнулись с написанным на лицах ужасом. За последние несколько недель все они более или менее свыклись с грязью, но это во много раз превосходило то, через что они прошли ранее.

— Заходите! — крикнул охранник и начал загонять их палкой внутрь, вниз по ступенькам. — Вы скоро привыкнете. Мы же привыкли.

Мэри сопротивлялась, но охранник ударил ее по плечу и столкнул вниз через люк туда, где был трюм, когда корабль еще плавал. Ей бросилась в глаза масса мертвенно-бледных лиц, а когда она привыкла к темноте, то увидела ряд деревянных нар, которые служили кроватями. На каждой из них лежало по четыре женщины. Здесь все-таки был какой-то свет и воздух, проходивший через открытые люки с моря, и еще одна решетка в дальнем конце, через которую Мэри смутно разглядела мужскую камеру. Резкий запах шел от пола, покрытого перелившимся через край содержимым отхожих ведер. Это место явно никогда не убиралось.

Мэри поняла, что это означало: вместе с женщинами здесь живут сотни крыс, тараканов и вшей. Одного взгляда на изможденные серые лица арестанток, на волосы, похожие на паклю, и на костлявые тела было достаточно, чтобы понять: питание здесь скудное. В таких условиях легко могла вспыхнуть эпидемия холеры и за одну ночь унести их всех.

Мэри подумала, что ей повезет, если она сможет выжить в таких условиях и дождаться момента высылки.

Час или два спустя Мэри находилась в таком же отчаянии, как и все остальные. Вокруг слышались лишь плач и стоны и периодически раздавался сумасшедший крик женщины, которая, похоже, потеряла рассудок. Одна женщина кормила новорожденного, и Мэри сказали, что он родился здесь же и роды приняли другие женщины.

Балки оказались слишком низкими, чтобы подняться во весь рост, так что выбор был невелик: или сидеть, или лежать на деревянных досках. Когда вносили ужин — жидкий мучнистый суп и черствый хлеб, — женщины дрались, чтобы получить свою долю, и, когда Мэри добиралась до горшка, он оказывался уже пуст. Крысы даже не ждали наступления темноты. Они бегали по балкам и под нарами и даже перепрыгивали через лежащих.

Но самым ужасным Мэри казалось то, что ни на что лучшее нечего было и надеяться. Она узнала, что заключенным никогда не разрешают подниматься на палубу, их камеру никогда не убирают, им запрещено стирать свою одежду и отхожие ведра опорожняются только раз в день.

В конце концов она уснула, умостившись между Бесси, лежавшей с внутренней стороны «кровати», рядом с корпусом корабля, и девочкой по имени Нэнси, которой исполнилось только четырнадцать лет. С краю на их полке лежала женщина, которую звали Анна, ей было за пятьдесят.

Засыпая, Мэри подумала о том, что наверняка есть какая-то вероятность побега. Другие женщины утверждали, что это невозможно, но, по ее наблюдениям, здесь не было ни одной, отличавшейся умом.

Она найдет способ сбежать отсюда.

В течение следующих нескольких дней Мэри наблюдала за своими сокамерницами и слушала их. В то время как все ее существо рвалось колотить по двери, орать, требовать свободы, даже настаивать, чтобы ее повесили и прекратили ее мучения, она знала, что должна держать себя в руках. Сохраняя спокойствие, разузнавая о порядках на плавучей тюрьме и наблюдая за другими женщинами, она вооружится знанием.

Мэри отметила, что большинство женщин были так глубоко погружены в свои страдания, что почти не поднимались со своих спальных мест и не разговаривали, и она догадалась, что они надеялись на скорую смерть, которая освободит их.

Сначала Мэри сочувствовала им, но, по мере того как она медленно привыкала к новой обстановке и знакомилась с теми женщинами, в которых еще горела искра надежды, она начала испытывать к остальным презрение.

Почти все женщины, которые разговаривали между собой и даже находили над чем посмеяться, были осуждены за кражу. Четырнадцатилетняя Нэнси взяла немного еды домой для семьи, жившей в Бодмине, когда работала посудомойкой. Анна унесла платье из прачечной в Труро, где она работала. Была здесь и женщина, которая выслеживала добычу для карманников, а еще одна присвоила себе одеяло, сушившееся на веревке. Мэри познакомилась с арестанткой, укравшей пару серебряных ложек. Среди этих женщин не было закоренелых преступниц, все они совершили преступления по случаю, по нужде.

Когда Мэри призналась, что осуждена за разбой, она увидела восхищение на лицах слушавших ее женщин. Еще в Эксетере она поняла, что такое иерархия преступлений. Разбой находился на самой верхушке этой иерархии. Мэри казалось абсурдом, что пару схваченных свертков судили по той же статье, что и ограбление почтовой кареты. Но она предположила, что технически разбой отличался от кражи в магазине или на постоялом дворе.

Хоть Мэри и знала, что на самом деле она такая же, как большинство арестанток, — простая провинциальная женщина, сбившаяся с пути, — она моментально поняла, что умнее будет это не показывать. Статус имел такое же решающее значение для выживания, как еда и питье. Она сделает это своим преимуществом.

Мэри заметила еще одну деталь: не все женщины грязные и в лохмотьях. На четырех была сравнительно приличная одежда, их волосы выглядели так, будто их недавно мыли, и они казались менее исхудавшими, менее истощенными, и глаза у них не выглядели такими запавшими. Из-за их внешности и еще потому, что их игнорировали другие арестантки, Мэри вскоре поняла, что эти женщины водили дружбу с охранниками и морскими пехотинцами. Безусловно, они торговали своим телом, чтобы получить некоторый дополнительный комфорт.

— Как им не стыдно! — воскликнула одна старая служанка-ирландка, презрительно поджимая губы. Судя по ее кашлю, она болела чахоткой. — Грязные шлюхи!

Мэри всегда считала, что любая женщина, продававшая свое тело, была безнадежной грешницей. В Плимуте она видела проституток, цеплявшихся в переулках к морякам, слышала об ужасных болезнях, которыми они заражали, и от отвращения у нее закружилась голова.

Но дни медленно текли на «Дюнкирке», а ужасы не уменьшались, а все увеличивались, и Мэри поймала себя на том, что ее взгляды на этот вопрос меняются. Хоть она и продолжала думать, что обмен своего тела на еду и чистое платье означает прямую дорогу в ад и к вечному проклятью, но разве она уже не была и аду? Она поставила перед собой цель — выжить любой ценой, и, если нужно пожертвовать целомудрием, чтобы спастись от голодной смерти, она готова пойти на это.

Мэри стремилась не только получить больше еды и возможность периодически выбираться из этого вонючего трюма на свежий воздух. Первое место в планах Мэри занимал побег, а для этого ей нужно, чтобы с нее сняли кандалы. Она не была уверена, что ее любовник сделает это, но надеялась убедить его. Возможно, если она сумеет ему понравиться, он даже поможет ей сбежать.

К несчастью, Мэри не имела понятия о том, как заполучить «друга» с верхней палубы. Уродливые скоты, которые приходили опорожнять ведра и приносили еду, несомненно, являлись отбросами команды, и они были единственными, с кем она могла общаться, причем совсем не долго.

По истечении третьей недели Мэри начала отчаиваться. В конце апреля наступил ее двадцатый день рождения, и май привел ее в еще более угнетенное состояние, вызвав счастливые воспоминания о том, как отмечали праздники в их деревне. Она проводила все время у открытого люка, глядя на море, наблюдая за отблесками заката на воде, и ей так сильно хотелось выбраться отсюда, что она боялась потерять рассудок.