– Невероятно, – заговорил вдруг репортер. – Видишь типа с сигарой? Сидит как ни в чем не бывало. Наверное, надо бы написать о нем.

– Напиши, – сказал Хуан. – Развлечешься немного. В противовес общему ощущению беспокойства, порожденного будоражащими общество элементами, —

у тебя, наверное, такой стиль, —

мы рады познакомить наших читателей с благоразумным человеком, который, сидя за столиком в «First and Last»…

– Черт возьми, – сказал репортер. – Если бы я писал такие репортажи, я бы уже стал знаменитым.

– А ты старайся, – сказал Хуан. – Вспомни Бернардо Палисси.

Стелла встрепенулась, услыхав имя, но ничего не сказала —

– Юность, пора золотая, – начал репортер, ожидая, что Хуан продолжит. Но Хуан смотрел на Клару, как старательно она ест свой сандвич, и последовал ее примеру: прислонившись головою к ее голове, стал в унисон с ней жевать, так что Андрес, глядевший на них, заулыбался.

– Знаете, – сказал Андрес словно о чем-то неважном, – вам обоим лучше бы уехать отсюда.

– Почему именно нам? – спросила Клара. – И почему уехать лучше? Прочти ему свое прелестное онтологическое стихотворение, Хуан, «Уйти, остаться…»

– Слушай, – сказал Хуан. —

– Я имею в виду географическую карту, а ты мне – про карту души, – пробормотал Андрес. – Хватит играть словами.

– Географическая карта, – повторил Хуан. – Географических карт давно нет, дорогой.

«А мы знали материал – ». Она думала об этом, наклонив голову и глядя на ломтик ветчины, который зажала в пальцах. Это лицо… Он отнял у него пиджак, который сам же положил ему под голову. Она старалась проглотить, потянулась за своим стаканом; может, если запить глотком пива, – вкус получился отвратительный, интересно, что если сначала съесть сандвич, а потом – пиво, потом опять сандвич, то еще ничего. А вот если (все равно как хватануть ложку горячего жаркого и запивать вином, чтобы охладиться; такая смесь во рту получается, просто мерзость – ).

Хуан откинул ей волосы со лба, дунул на лоб. Улыбнулся.

– Тепка-растрепка, лягушачья попка, не печалься, не болей, выздоравливай скорей.

Клара положила сандвич на тарелку и прижалась лицом к груди Хуана; тот обнял ее рукою, отгораживая от всего вокруг.

– Пошли, подышим на улице, – сказал Андрес репортеру. – А ты, Стелла, останься.

На улице еще не совсем стемнело, свет, казалось, падал сверху. Порт тонул в тумане, люди выныривали из тумана, переходили через улицу или останавливались на углу (несколько человек уже стояли там и тихо разговаривали). Человек на другой стороне осторожно раскуривал сигарету. Репортер некоторое время рассеянно смотрел на него. На лицо, на руки налипала влажная, вязкая пленка. Казалось, будто ты грязный.

– Знаешь, – сказал Андрес. – Надо их каким-то образом вытащить отсюда.

– Согласен, – ответил репортер. – Скажи – каким.

– Скажи, скажи… Посмотри на эту букашку.

– Угу.

– Бедняжка из кожи лезет вон, а открытая дверь у нее перед носом. Поразительно, до чего бабочки удобное пособие для практической философии.

– Все мои симпатии – на стороне бабочек, – сказал репортер.

– Они оба упрямятся, – сказал Андрес. – Сам не знаю, как мне их убедить.

– Понятно.

– В конце концов, мы с тобой можем остаться. И Стелла – тоже. Что с нами может произойти?

– Ничего. Здесь вообще никогда ничего не происходит.

– Они – другое дело. Не знаю, но мне так кажется.

– Да, – сказал репортер и раздавил букашку, которая ползла по его ботинку; букашка треснула сухо и весело. Глядя в глубину улицы (там, на земле, рядом с дощатым настилом стоял оставленный им стакан), он различил слабое свечение (его поглощал туман) – это меж желтых лоскутьев тумана голубоватым огнем светились доски, служившие тротуаром.

– Смотри, дурной свет, – сказал он. – Сырость, гниение, а в результате всегда – прелестный голубой свет.

– Небо – это брюхо мертвого прошлого, – произнес голос Хуана. Он поравнялся с ними. – Красивые вещи говорятся сегодня ночью…

Андрес собрался, было, ему ответить, но тут послышался пронзительный свист и хриплый крик со стороны центра, а над Виамонте занялся красноватый отсвет, окрасивший и туман, и воздух далеко, насколько хватало глаз.

– Ca chauffe[89], – сказал репортер и тихо присвистнул. Группа людей на углу тотчас же рассыпалась, на бегу роняя обрывки фраз. Остались только человек, спокойно куривший на углу Бушара, и черный грязный пес, лаявший в небо.

– Дай мне поговорить с ним, – сказал Андрес репортеру. – Хуан, пройдемся немного.

– Давай, – сказал Хуан, глядя вслед репортеру, возвращавшемуся в бар. – Пусть он посидит с девочками. Ты слышал крики?

– Посмотри туда, – сказал Андрес. Отсюда зарево в небе казалось еще ярче. – Интересно, что это не похоже на пожар.

– Туман, – сказал Хуан. – Начинает по-настоящему действовать на нервы. Да еще стреляют…

Грузовик, набитый людьми, въехал на территорию порта, развернулся за баром, словно выбирая направление, и покатил в сторону реки. Фары стригли туман.

– Вот, – сказал Андрес, – точно так должны поступить вы, и сейчас же, не раздумывая. Увези ее отсюда.

– Ничего себе условие ставишь, – сказал Хуан. – Не раздумывая. Правильно. Правильно.

– Пожалуйста, – сказал Андрес. – А если снова все ограничится словами…

– Действительно, прости. Я ничуть не сомневаюсь в твоих добрых намерениях. Но это же глупо. Легко сказать: увези ее, но, во-первых, я не вижу, почему —

– Если что-то еще и можно увидеть, то именно это, – сказал Андрес. – И, пожалуйста, отбрось самолюбие.

– Но ты сам собираешься остаться, – сказал Хуан, останавливаясь.

– Не знаю еще. Отвезу Стеллу к матери, в Касерос. Не думай, что я собираюсь оставаться тут, в центре, как прикованный.

– Касерос, – сказал Хуан. – Лично мне кажется, что уже и до Касероса добраться нельзя.

Андрес пожал плечами. Ему не приходило в голову подумать о себе, заранее подумать о том, что он будет делать. Решение всегда приходило само собой: просто вдруг хотелось сделать то или иное, и это было свободно принятое решение. А Хуану он сказал неправду, сказал первое, что пришло в голову, – дружеский упрек Хуана толкнул его на это.

– Может быть, – сказал Андрес. – Но тебя я прошу: уходите с ней сейчас же. Я тебя прошу.

– Почему? – сказал Хуан задиристо, как большой ребенок.

– У меня нет объяснений, есть только страх. Ты же видишь, в каком состоянии Клара.

– Еще бы, такое нам устроили.

– Увози сейчас же.

Поскольку Стелле хотелось есть, для нее заказали еще сандвич.

– Прошу тебя, ешь поскорее и пойдем, – сказала Клара. – Вы не чувствуете, что-то горит?

– Это запах от цинковых крыш, – сказал репортер. – Но жара должна бы уже спадать. Да, здесь становится многолюдно. Какие лица. Боже мой. Я бы не удивился —

(и тут он удивился, вспомнив спину человека, закуривавшего сигарету на углу улицы), – если бы сюда вошел этот ваш славный профессор.

– Не думаю, – сказала Клара. – Он, наверное, уже сгнил наполовину за своим столиком в «Швейцарском».

– В ожидании автомобиля декана, – сказала Стелла, и репортер горячо поздравил ее и помог освободиться от гигантской бабочки, которая вознамерилась пройтись по ее лицу. Среди вошедших многие были в рубашках, но большинство – матросы. Один, уже совсем пьяный, подошел к столику —