До приезда в Индию я представлял себе города как слепые стены разной высоты, беспорядочно разбросанные вдоль извилистых улочек. Даже в Вавилоне дома вдоль длинных прямых проспектов такие же слепые, без окон, как в любом персидском или греческом городе. Если бы не случайные греческие галереи, монотонность архитектуры здесь подавляла бы, особенно учитывая климат, где простолюдины чуть ли не круглый год проводят на улице.

Но Шравасти не похож на западные города. Каждый дом выставляет на улицу свои окна и балконы, а крыши украшены фантастическими башенками. Стены расписаны сценами из бесконечной жизни Рамы. Многие из этих картин пишутся весьма искусно — или переписываются, потому что каждый год их смывает дождем. Некоторые домовладельцы нынче покрывают стены своих домов барельефами — получается прекрасно.

Пока повозка прокладывала нам путь, мы с градоначальником медленно двигались по людной улице к центру, а богатые купцы разглядывали нас со слонов. В отличие от толпы в порту горожане держались степенно. Они привыкли к иностранцам и встречали персов, не говоря уж о вавилонянах, египтянах, греках, и видели даже гостей из-за Гималаев, желтокожих китайцев.

— Слева — базары и мастерские, — сказал принц Джета, наш радушный гид.

Он мог бы и не говорить. Я различал специализацию каждой улочки или переулка, отходящих от главной улицы, по их виду и запаху. От одних поднимались ароматы цветов, другие воняли прокисшими кожами. В некоторых кварталах с шумом грузили железо, из других доносился птичий гам (птиц продавали как пищу или чтобы держать дома в клетке).

— Справа — правительственные здания, шикарные дома, царский дворец. А сюда, — мы проходили по огромной центральной площади, — сходятся караваны со всего мира.

Караванная площадь в Шравасти впечатляет. Тысячи верблюдов, слонов, быков и лошадей заполняют самую большую из когда-либо виденных мной городскую площадь. День и ночь караваны прибывают и уходят, загружаясь и разгружаясь. Три больших фонтана дают воду скоту и людям, а вокруг в полном беспорядке раскинуты шатры и установлены навесы. Невозмутимые купцы все продают и все покупают. Они деловито снуют от одного воза к другому, сверкая цепкими глазами, как стервятники перед началом битвы.

От караванной площади царская дорога ведет в зеленый парк, в центре которого расположен причудливый бревенчато-кирпичный дворец. Может быть, он не так внушителен, как новое творение Бимбисары, но гораздо красивее.

К тому времени я уже изнемог, и мой эскорт тоже. Им эта долгая пешая прогулка по жаре была совсем ни к чему, просто пришлось исполнить мой каприз. Но во дворце они отыгрались.

— Царь сказал, чтобы вас привели к нему, как только прибудете. — Взмокший распорядитель сиял от радости. В отличие от меня.

— Но я весь в пыли…

— Сегодня царь не обращает внимания на протокол.

— В таком случае, может быть, царь не будет возражать, если я сменю эти одежды и…

— Царь может не обращать внимания на протокол, но ожидает послушания во всем.

— Но я привез дары Великого Царя…

— В другой раз.

— Мне очень жаль, — прошептал принц Джета.

Пока распорядитель вел меня через высокие комнаты, разукрашенные серебром, перламутром и слоновой костью, я физически ощущал, какой контраст представляю с окружающей роскошью.

Наконец, безо всяких церемоний, я вошел в маленькую комнату со стрельчатыми окнами, выходящими на деревья, цветущие виноградники и пересохший мраморный фонтан. На фоне окон вырисовывались силуэты двух бритоголовых буддийских монахов.

На мгновение я подумал, что не туда попал, и в замешательстве уставился на двух стариков. Они улыбались мне. Старики походили на братьев. Меньший из них сказал:

— Добро пожаловать, Кир Спитама, к нашему двору!

Я хотел упасть на колено, но царь Пасенади остановил меня:

— Нет, нет! Вы святой человек. Вы должны опускаться на колени только перед теми, кто поклоняется… огню, не так ли?

— Мы поклоняемся только Мудрому Господу. Огонь — всего лишь его посланец.

Я слишком устал, чтобы проповедовать, и больше ничего не добавил, да и слащавость царя показалась мне безобидной.

— Конечно, конечно. Вы молитесь небесному богу. Ведь и мы тоже, правда, Шарипутра?

— Да, в самом деле. У нас есть все боги, которых только можно вообразить, — сказал высокий тщедушный Шарипутра.

— Включая и тех, которых вообразить нельзя, — добавил Пасенади.

— Мудрый Господь — единственный бог! — сказал я.

— Наши боги тоже единственные. Правда, Шарипутра?

— Многие из них, мой драгоценный.

К тому времени я уже привык к манере индийских святых обращаться со своими приверженцами как… как с малыми любимыми детьми. Это «мой драгоценный» звучало нежно, в отличие от угрожающих «драгоценных» в устах Аджаташатру, который только и думал, как усыпить бдительность собеседника.

— Мне видится здесь противоречие, — произнес я плохо повинующимся языком.

— И нам тоже, — ласково ответил царь Пасенади.

— По сути дела, сама жизнь есть противоречие, — хихикнул Шарипутра, — хотя бы потому, что рождение всегда является прямой причиной смерти.

Старики весело рассмеялись.

Поскольку я был совершенно не расположен к веселью, то взял официальный тон:

— Я прибыл от Ахеменида Дария, Великого Царя, владыки всей земли, царя царей!

— Мой драгоценный, мы знаем, знаем! И вы расскажете нам о Дарии, когда мы примем вас при дворе со всей подобающей пышностью. Тогда и только тогда мы примем посланца — нет, посла! — персидского царя, чье присутствие в долине Инда так обеспокоило нас всех. Но сейчас мы просто два старика, желающие следовать по пути восьми изгибов. Как царь, я не могу пройти по нему столь далеко, как мне того хочется. Но к счастью, теперь я архат, а вот Шарипутра необыкновенно близок к просветлению.

— Мой драгоценный, вовсе нет! Я служу Будде и нашей секте, понемножку…

— Слушайте его, Кир Спитама! Это Шарипутра создал секту. Это он создал все правила. Это он следит, чтобы все сказанное Буддой не было забыто. И Шарипутра сам помнит каждое слово, произнесенное Буддой с того дня в Оленьем парке в Варанаси.

— Мой драгоценный, вы преувеличиваете! Это Ананда, а не я помнит каждоеслово. Все, что сделал я, — это переложил слова в стихи, этому может научиться и маленький ребенок. — Он обернулся ко мне: — Вы поете, мой драгоценный?

— Нет. То есть плохо.

Я чувствовал, что схожу с ума. Мне не верилось, что один из этих стариков правит страной, по величине равной Египту, а другой — глава всех буддистов. Они поразили меня своей простоватостью.

— Я вижу то, чего вы не видите, — сказал Пасенади. — Но вы устали. И все равно вы захотите узнать эту историю. В свое время в Шравасти приехала молодая дама. Она сказала, что из рода Гаутамы, как и сам Золотой. О, я затрепетал! Когда мы поженились, просветленный открыл мне, какую милую шутку со мной сыграли. Очевидно, правители Шакьи не хотели смешивать свою благородную кровь с царским домом Кошалы. И в то же время они не хотели меня обидеть. И послали мне обычную проститутку. И я на ней женился. Но когда все раскрылось, рассердился ли я, а, Шарипутра?

— Вы были в ярости, драгоценнейший!

— О нет, не был! — Пасенади был уязвлен.

— Да, были. Вы так бушевали, что мы за вас испугались.

— Наверное, вам показалось!

— Мой драгоценный, вы рассердились!

— Мой драгоценный, нет!

Чья-то милостивая рука стерла из моей памяти окончание этой сцены. Наверное, я упал в обморок.

Персидское посольство заняло маленький особнячок в конце дворцового сада. От дворца нас отделяли фонтаны, цветы, деревья — и тишина. Даже павлины не издавали ни звука, — им подрезали языки? — а компания священных обезьян безмолвно взирала на нас с ветвей. В центре великого города царь создал лес отдохновения.

Мне дали неделю, чтобы подготовиться к официальному представлению царю. Принц Джета не отходил от меня. Он пригласил меня к себе домой — в высокое здание с видом на реку. В культурном обществе принца встреча с двумя выжившими из ума стариками стала казаться горячечным бредом. Но когда я рассказал ему о приеме у царя Пасенади, его это позабавило и встревожило.