Кан-нань проделал минимальный набор движений и жестов, полагавшихся низшему по титулу — пусть даже фактическому главе государства — в присутствии гуна. Когда Кан-нань наконец заговорил, его голос оказался таким же невыразительным, как и лицо.

— Ваш племянник, чьим рабом я являюсь, будет здесь до заката. Полагаю, вы остановитесь у него.

— В действительности я в этом не уверен. Я только что говорил с распорядителем двора. Он, кажется, очень взволнован, и я его понимаю. В конце концов, сегодня день черепахи — такое случается нечасто. Правда, и визит дяди тоже случается не каждый день, не правда ли, Кан?

— Кажется, небеса балуют нас, гун. Добро пожаловать в мою гостеприимную скромную хижину.

— Очень любезно с вашей стороны, Кан. Я сам разыщу вашего эконома. Не отговаривайте меня. Я справлюсь. — Шэ-гун повернулся ко мне: — Пойдем!

Я взглянул на диктатора Кана. Он смотрел мимо меня на Шэ-гуна.

— Ваш раб останется у меня.

— Вы очень любезны! Естественно, я надеялся, что вы позволите ему спать во дворце, но не собирался настаивать на этом.

— Он будет жить во дворце. Моим гостем.

Так я получил свободу. Шэ-гун был взбешен, но ничего не мог поделать. Кан был диктатор, и с этим приходилось считаться.

Почтительный помощник управляющего отвел мне комнату во дворце и сказал:

— Господин примет вас вечером после гадания на черепахе.

— Я раб? — поспешил уточнить я.

— Нет. Вы уважаемый гость господина. Вы можете приходить и уходить, когда вам вздумается, но поскольку Шэ-гун может попытаться заполучить вас обратно…

— Я не буду ни приходить, ни уходить и останусь прямо здесь, если можно.

Уже за полночь диктатор вызвал меня. Насколько я мог судить, он принял меня сердечно, хотя ни лицо, ни тело не выражали ни малейших эмоций. Когда я закончил серию полагающихся поклонов, подергиваний и движений руками, он жестом предложил мне сесть на коврик справа от себя. За перьевой ширмой две женщины наигрывали печальную мелодию. Я принял их за наложниц. Комнату освещала единственная бронзовая лампа, наполненная так называемым благовонным орхидеевым маслом.

— Как видите, я отвел вам почетное место справа от себя, — сказал Кан-нань.

Я склонил голову, но про себя недоумевал: в Срединном Царстве почетным считалось место слева от хозяина. Кан-нань угадал мои мысли:

— В мирное время почетное место слева. Во время войны оно — справа. У нас война, Кир Спитама. — Он без труда выговорил необычное для себя имя. Позже я слышал, что у него лучшая в Китае память. — Вы больше не раб.

— Благодарю вас, почтенный… — начал я. Грациозным взмахом руки он прервал меня:

— Фань Чи говорит, что вы родственник Великого Царя по ту сторону западной пустыни. Он также говорит, что вы друзья. И поэтому мы не можем сделать для вас меньше, чем вы сделали для нашего друга и родственника.

Глаза мне заволокли слезы. Я был переполнен впечатлениями, если не сказать больше.

— Я навек благодарен…

— Да, да. В этом отношении, как хозяин, я всего лишь следую мудрости Конфуция.

— Я слышал похвалы этому божественному мудрецу, куда бы ни поехал. Им восхищаются почти так же, как вами…

Кан-нань позволил мне льстить ему так долго, что даже я понял, какой искусной работы была та маска невозмутимости, что он постоянно носил на своем лице. Как и большинство владык, Кан-нань не мог насытиться похвалами и нашел во мне панегириста, превосходящего любого из когда-либо встреченных меж китайских четырех морей. Я доставил ему такое удовольствие, что он велел немедленно принести вина из перебродивших слив. Пока мы пили, Кан-нань задал мне бесчисленное множество вопросов о Персии, Магадхе, Вавилоне. Его пленили мои описания придворной жизни в Сузах. Он хотел знать в подробностях, как управляют сатрапиями. Его привели в восторг мои знания по выплавке железа, и он надеялся, что я научу его металлургов. Кан-нань просил описать персидские боевые колесницы, доспехи, оружие.

Вдруг он прервался и стал извиняться:

— Не к лицу двум культурным людям говорить так много о войне — ремесле, более подобающем мужланам.

— Но в данных обстоятельствах вполне понятно ваше стремление к такой беседе, почтенный повелитель. Ваша страна ведет войну.

— Тем более я должен направить мысли на вещи действительно важные. Например, как принести государству хотя бы день совершенного мира. Если такое когда-нибудь случится, сладкая роса со вкусом меда падет на землю.

— Случалось ли такое когда-нибудь, почтенный повелитель?

— Все когда-нибудь случалось. И все когда-нибудь случится. — Я верю, что именно так он сказал. В языке без времен никогда нельзя знать наверняка. — Надолго ли вы почтили нас своим присутствием?

— Я бы хотел как можно скорее вернуться в Персию. Естественно… — Я не закончил предложение, которое мог закончить только он.

— Естественно, — повторил Кан-нань, но не стал продолжать тему. — Вчера вечером при дворе я виделся с Шэ-гуном. — Что-то вроде улыбки изменило нижнюю часть яйца. — Он очень расстроен. Он говорит, что вы не только его раб, но и друг. Он спас вас от двуногих волков и надеялся поехать с вами в Магадху, где царствует ваш тесть. Он надеялся, что вместе как партнеры вы смогли бы открыть постоянный торговый путь между Чампой и Раджагрихой.

— Он собирался получить за меня выкуп. О торговом пути речи не было.

Кан-нань дружелюбно кивнул.

— Да, — сказал он неофициально.

Надо заметить, в китайском языке существуют два разных «да»: одно официальное, другое — нет. Я счел хорошим знаком, что для меня он выбрал неофициальное.

— Меня очень интересует царь Аджаташатру. В начале своего царствования он написал Сыну Неба в Лоян. Копии его письма были разосланы всем гунам. Ваш грозный тесть говорил, что хочет торговать с нами. Думаю, он не изменил своих решений.

— О да. В общем-то, он и раньше надеялся, что я смогу оказаться звеном…

Я сам не верил в то, что говорил. Очевидно, слишком долгое и близкое знакомство с Шэ-гуном привило и мне любовь к фантазиям; кроме того, сливовое вино оказалось неожиданно крепким и путало мысли. Я пространно рассказал о своей миссии объединить в один мир Персию, Индию и Китай. Я подробно описал круговой караванный путь из Суз через Бактрию в Цинь, оттуда в Лу, Чампу, через Шравасти в Таксилу и обратно в Сузы. Во всем этом не было ни капли смысла. Но Кан-нань сохранял вежливость. В отличие от большинства владык он умел слушать внимательно. В своей невыразительной манере Кан-нань делал быстрые выводы во время медленных речей. Он всегда быстро улавливал невысказанные важные слова и прозвучавшие фальшивые ноты. Со временем я стал восхищаться этим человеком и даже по-своему полюбил. Но меня никогда не покидал страх перед ним.

Когда я наконец иссяк, к собственному облегчению, Кан-нань вежливо сказал, что описанный мною торговый путь является и его мечтой. В конце концов, это было мечтой многих путешественников на протяжении веков. По его собственным словам, Кан-нань мало знал о Персии и западе, но имел некоторые представления о государствах Гангской равнины. Затем он весьма подробно описал их и закончил словами:

— Аджаташатру теперь вселенский монарх. Он разгромил Кошалу. Кроме нескольких горных республик, он обладает гегемонией… — последовала пауза, после чего Кан-нань закончил: — …над всей Индией.

— Аджаташатру поистине чудесный воитель и справедливый правитель!

Сливовое вино вызвало многочисленные эпитеты, более подходящие быть выбитыми на скале для поучения подданных, чем звучать в беседе с человеком, явившимся, что ни говори, моим освободителем.

— Мне кажется любопытным, — сказал Кан-нань, когда я наконец прекратил свое бормотание, — что Персия и теперь Индия получили по монарху с небесным правом.

— Я думал, небесное право может снизойти только на Сына Неба, господина Срединного Царства.

— Так всегда думали и мы. Но теперь начинаем понимать, как велик мир за четырьмя морями. И я начал подозревать, что мы всего лишь зернышко в огромном амбаре. Как бы то ни было, я счел хорошим знаком, что небесным правом снова кто-то наделен, хотя бы варвары в удаленных странах.