– Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, – сказала сеньора в черном.
Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на него.
– Поторопись, – сказал Тревелер.
– Сейчас, сейчас, – сказал Оливейра, выглядывая в окно. – Свою доску как следует закрепили?
– Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее «Энциклопедией для самообразования “Кильет”».
– Недурно, – сказал Оливейра. – А я на свою положу годовой комплект журнала «Statens Psykologiskpedagogiska Institut» [204], который кто-то посылает Хекрептен.
– Единственное, чего я не пойму, – это как мы их соединим, – сказал Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.
– Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали крепостные стены, – сказала Талита, как видно, не зря владевшая энциклопедией. – Эти твои журналы – немецкие?
– Шведские, балда, – сказал Оливейра. – И в них говорится о таких вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя самого со священным изображением сокола.
– Бурные водовороты Норвегии, – сказал Тревелер.
– Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? – спросил Оливейра с некоторым удивлением.
– Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, – сказал Тревелер, – однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб. Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке. Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?
– Не знаю, – сказала Талита, пробуя доску на прочность. – Наверное, из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.
– Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.
– У какого-нибудь классика? – задал наводящий вопрос Оливейра.
– Не помню, про что, – сказал Тревелер, – но книга незабываемая.
– Оно и видно, – сказал Оливейра.
– Наша доска в полном порядке, – сказала Талита. – Не знаю, только, как ты привяжешь ее к своей.
Оливейра закончил распутывать веревку, разрезал ее надвое и одной половиной привязал доску к кровати. Доску он выставил в окно и стал двигать кровать, доска, перекинутая через подоконник, стала опускаться, пока не легла на доску Тревелера, ножки кровати поднялись над полом сантиметров на пятьдесят. «Но если кто-нибудь пойдет по этому мосту, ножки полезут все выше, вот в чем беда», – подумал Оливейра с беспокойством. Он подошел к шкафу и попытался придвинуть его к кровати.
– Нечем закрепить? – спросила Талита, которая сидела на своем подоконнике и смотрела, что происходит в комнате у Оливейры.
– Примем меры, – сказал Оливейра, – во избежание неприятностей.
Он придвинул шкаф к кровати и осторожно стал заваливать его на кровать. Талита восхищалась силой Оливейры почти в той же мере, что смекалкой и изобретательностью Тревелера. «Ну просто два глиптодонта», – думала она с удивлением. Допотопная эра всегда представлялась ей порой небывалой мудрости.
Шкаф набрал скорость и обрушился на кровать, отчего содрогнулся весь этаж. Внизу кто-то закричал, и Оливейра подумал, что его сосед-турок, наверное, испытал особый прилив шаманской силы. Он поправил шкаф как следует и сел верхом на доску, разумеется, на ту ее часть, которая находилась в комнате.
– Теперь она выдержит любой вес, – возвестил он. – Девушки с нижнего этажа, которые нас так любят, будут разочарованы, ибо ничего трагического не случится. Существование у них пресное, только и радости, если кто разобьется на улице. Это они называют жизнью.
– Доски ты свяжешь веревкой? – спросил Тревелер.
– Видишь ли, – начал Оливейра. – Ты прекрасно знаешь: у меня от высоты кружится голова и я не могу. При одном слове «Эверест» меня уже нету. Мне многое противно, но больше всех – шерпа Тенцинг, поверь.
– Выходит, что доски придется связывать нам, – сказал Тревелер.
– Выходит, что так, – согласился Оливейра, закуривая сигарету «43».
– Представляешь, – сказал Тревелер Талите. – Он хочет, чтобы ты ползла на середину и связала там доски.
– Я? – спросила Талита.
– Ну да, ты же слышала.
– Оливейра не говорил, что я должна ползти по мосту.
– Не говорил, но так выходит. Да и вообще элегантнее, если ты ему траву передашь.
– Я не умею привязывать веревку, – сказала Талита. – Вы с Оливейрой умеете вязать узлы, а мои сразу развязываются. Не успеваю завязать, как развязываются.
– Мы тебя научим, – снизошел Тревелер.
Талита поправила купальный халатик и стряхнула приставшую к пальцу нитку. Ей очень хотелось вздохнуть, но она знала, что Тревелера вздохи раздражают.
– Ты на самом деле хочешь, чтобы я отнесла траву Оливейре? – спросила она тихо.
– О чем вы там разговариваете, че? – сказал Оливейра, высовываясь по пояс в окно и опираясь на доску. Девушка-служанка выставила на тротуар стул и смотрела на них. Оливейра приветственно помахал ей рукой. «Двойной разрыв времени и пространства, – подумал он. – Бедняжка наверняка считает нас сумасшедшими и готовится к нашему головокружительному возвращению в нормальное состояние. Если кто-то упадет, ее забрызгает кровью, как пить дать. А она не знает, что ее забрызгает кровью, не знает, что она выставила стул затем, чтобы ее забрызгало кровью, и не знает, что десять минут назад возле кухни у нее случился приступ tedium vitae [205] только для того, чтобы побудить ее выставить стул на тротуар. И что вода в стакане, выпитая ею в двадцать пять минут третьего, была теплой и отвратительной ради того, чтобы желудок, центр и средоточие нашего вечернего настроения, устроил бы ей приступ tedium vitae, который три таблетки магнезии «Филипс» (английской соли) мгновенно бы прекратили; но этого она не должна знать, ибо некоторые вещи, даже если они и могут быть пресечены, ведомы одним лишь звездам, если уж прибегать к этой бесполезной терминологии.
– Мы не разговариваем, – сказал Тревелер. – Готовь веревку.
– Вот она, потрясающая веревка. Держи, Талита, я тебе ее подам.
Талита села верхом на доску и, упершись в нее обеими руками и наклонившись всем телом немного вперед, продвинулась по доске на несколько сантиметров.
– Ужасно неудобный халат, – сказала она. – Лучше бы твои штаны или что-нибудь такое.
– Ни к чему, – сказал Тревелер. – Представь: ты падаешь – и штаны в клочья.
– Не торопись, – сказал Оливейра. – Еще чуть-чуть – и я доброшу до тебя веревку.
– Какая широкая улица, – сказала Талита, глянув вниз. – Гораздо шире, чем кажется из окна.
– Окна – глаза города, – сказал Тревелер, – и, естественно, искажают то, на что смотрят. А ты сейчас находишься в точке наивысшей чистоты и видишь все так, как, например, голубь или лошадь, которые не знают, что у них есть глаза.
– Оставь свои мысли для журнала «NRF» и привяжи хорошенько доску, – посоветовал Оливейра.
– Ты терпеть не можешь, когда другие опережают тебя и говорят то, что хотелось бы сказать тебе самому. А доску я могу привязывать, не переставая думать и говорить.
– Я, наверное, уже почти на середине, – сказала Талита.
– На середине? Да ты только-только оторвалась от окна. До середины тебе еще метра два, не меньше.
– Немного меньше, – сказал Оливейра, подбадривая. – Сейчас я тебе кину веревку.
– По-моему, доска подо мной прогибается, – сказала Талита.
– Ничего подобного, – сказал Тревелер, сидевший на другом конце доски, в комнате. – Только немного вибрирует.
– И кроме того, ее конец лежит на моей доске, – сказал Оливейра. – Едва ли обе доски свалятся сразу.
– Конечно, но не забудь: я вешу пятьдесят шесть килограммов, – сказала Талита. – А на середине я буду весить самое меньшее двести. Я чувствую, доска опускается все больше.