– Это Орасио, – сказала Мага.

– Орасио с какой-то женщиной.

– Нет, это наверняка старик сверху.

– У которого ботинок на двери?

– Да, у него голос старушечий, как у сороки. И всегда ходит в барашковой шапке.

– Лучше не ставить пластинку, – посоветовал Грегоровиус. – Посмотрим, что будет.

– А потом мы уже не сможем послушать сонату Брамса, – сказала Мага, раздражаясь.

«Странная шкала ценностей, – подумал Грегоровиус. – Они там, на лестничной площадке, в полной темноте вот-вот сцепятся, а она думает об одном – удастся ли ей послушать сонату». Но Мага оказалась права, как всегда, она единственная оказывалась права. «Пожалуй, у меня гораздо больше предрассудков, чем я думал, – решил Грегоровиус. – Можно подумать, что если ты ведешь жизнь affranchi [107], принимаешь материальный и духовный паразитизм Лютеции, то ты чист от всех предрассудков, как доадамов человек. Ну и дурак».

– «The rest is silence» [108], – сказал Грегоровиус со вздохом.

– Silence my foot [109], – сказала Мага, знавшая довольно много английских слов. – Сейчас увидите, они начнут по новой. И первым откроет рот старик. Ну вот, пожалуйста. «Mais qu’est-ce que vous foutez?» [110] – загнусавила Мага, передразнивая. – Посмотрим, что ответит Орасио. Мне кажется, он тихонько смеется, а когда он начинает смеяться, то слов не находит, просто невероятно. Пойду посмотрю, что там творится.

– А как хорошо было, – прошептал Грегоровиус так, словно ему явился ангел-выдворитель. Герард Давид, Ван дер Вейден, Флемальский мастер – в этот час все ангелы почему-то были чертовски похожи на фламандских, такие же толстомордые и глупые, но гладенькие, лоснящиеся и непоправимо буржуазные. (Daddy-ordered-it, so-you-better-beat-it-you-lousy-sinners [111].) Вся комната забита ангелами, «I looked up to heaven and what did I see // A band of angels comin after me» [112] – вечно этим кончается: ангелы-полицейские, ангелы – сборщики налогов и просто ангелы. Что за бардак; струйка холодного воздуха пробежала по ногам, в уши ударила злая лестничная перебранка, а глаза ухватили силуэт Маги, растворявшийся в дверном проеме.

– C’est pas des façons ça, – говорил старик. – Empêcher les gens de dormir à cette heure c’est trop con. J’me plaindrai à la Police, moi, et puis qu’est-ce que vous foutez là, vous planquez par terre contre la porte? J’aurais pu me casser la gueule, merde alors [113].

– Идите спать, дедуля, – говорил Орасио, устраиваясь поудобнее на полу.

– Dormir, moi, avec le bordel que fait votre bonne femme? Ça alors comme culot, mais je vous previens, ça ne passera pas comme ça, vous aurez de mes nouvelles [114].

– «Mais de mon frere le Poète on a eu des nouvelles» [115], — сказал Орасио, зевая. – Представляешь, что за тип?

– Идиот, – сказала Мага. – Поставила пластинку совсем тихо, а он стучит. Сняла пластинку – он опять стучит. Чего ему надо?

– Ну как же, есть даже анекдот про то, как один уронил с ноги башмак.

– Не знаю такого анекдота, – сказала Мага.

– Я так и думал, – сказал Оливейра. – И все-таки старики внушают мне уважение и еще кое-какие чувства, но этому я бы купил банку формалина и засунул бы его в ту банку, чтоб не приставал.

– Et en plus ça m’insulte dans son charabia de sales meteques, – сказал старик. – On est en France, ici. Des salauds, quoi. On devrait vous mettre à la porte, c’est une honte. Qu’est-ce que fait le Gouvernement, il me demande. Des Arabes, tous des fripouilles, bande de tueurs [116].

– Хватит про грязных метисов, видели бы вы банду французишек, которые тянут соки из Аргентины, – сказал Оливейра. – Ну, что вы слушали? Я только что пришел, до нитки вымок.

– Квартет Шенберга. А потом я хотела послушать потихоньку сонату Брамса.

– Пожалуй, лучше ее оставить на завтра, – примиряюще сказал Оливейра и приподнялся на локте, чтобы закурить «Голуаз». – Rentrez chez vous, monsieur, on vous emmerdera plus pour ce soir [117].

– Des faineants, – сказал старик. – Des tueurs, tous [118].

При свете спички видна стала барашковая шапка, засаленный халат, налившиеся злостью глазки. Шапка отбрасывала гигантскую тень на лестничную площадку, и Мага была в восторге. Оливейра поднялся, задул спичку и вошел в комнату, тихонько притворив за собой дверь.

– Привет, – сказал Оливейра. – Ни зги не видно, че.

– Привет, – сказал Грегоровиус. – Хорошо, что ты избавился от него.

– Per modo di dire [119]. По сути, старик прав, и к тому же он – старик.

– То, что он старик, еще не причина, – сказала Мага.

– Может, и не причина, но извинение.

– Ты же сам говорил: трагедия Аргентины в том, что ею правят старики.

– Занавес над этой трагедией уже опустился, – сказал Оливейра. – После Перона все пошло наоборот, теперь банкуют молодые, и это, пожалуй, еще хуже, но ничего не поделаешь. Все рассуждения насчет возраста, поколений, чинов, званий и разных слоев – безграничная чушь. Я полагаю, мы мучаемся-шепчем ради того, чтобы Рокамадур спал сном праведника?

– Да, он заснул еще до того, как мы включили музыку. Ты весь вымок, Орасио.

– Был на фортепианном концерте, – объяснил Оливейра.

– А, – сказала Мага. – Ну ладно, снимай куртку, а я заварю тебе мате погорячее.

– И стаканчик каньи, там, мне кажется, еще с полбутылки осталось.

– Что такое канья? – спросил Грегоровиус. – То же самое, что граппа?

– Нет, скорее она похожа на венгерский барацк. Хорошо идет после концертов, особенно если это – первое исполнение с неописуемыми последствиями. А если нам зажечь слабенький свет, такой, чтобы не разбудить Рокамадура?

Мага зажгла, лампу и поставила ее на пол, устроив освещение в духе Рембрандта, что вполне подходило Оливейре. Блудный сын снова дома, все возвратилось на круги своя, пусть на мгновение, пусть непрочно, пусть сам он не знал, зачем шел назад, зачем поднимался шаг за шагом по лестнице, а потом улегся у двери и слушал доносящийся из комнаты финал квартета и шепот Маги и Осипа. «Любились, наверное, как кошки», – подумал он, глядя на них. Нет, пожалуй, нет, они никак не ждали, что он вернется сегодня, но тем не менее они одеты и Рокамадур спит на постели. Вот если бы Рокамадур спал на стульях, а Грегоровиус сидел бы разутый и без пиджака… Да черт подери, ему-то что за дело, ведь если кто тут и лишний, то только он, он в этой своей мокрой, мерзко воняющей куртке.

– Акустика, – сказал Грегоровиус. – Потрясающая вещь – звук, он входит в материю и расползается по этажам, от стены идет к изголовью постели, уму непостижимо. Вы никогда не погружались с головой в наполненную ванну?

– Случалось, – сказал Оливейра, швыряя куртку в угол и усаживаясь на табурет.

– Можно услышать все, что говорят соседи снизу, достаточно опустить голову в воду и слушать. Я думаю, звуки идут по трубам. Однажды в Глазго я обнаружил, что мои соседи – троцкисты.

– Глазго наводит на мысль о плохой погоде и о множестве грустных людей в порту. – сказала Мага.