– В поездке на севере, и больше ничего? Ты не упоминала про Ибарру?

– Про кого?

– Мама, пожалуйста, про Ибарру, этого невоспитанного господина?

– Как ты хочешь, чтобы я про него упоминала, если мне даже никак не запомнить его имя?

Так и есть. Теперь можно было не сомневаться, что та часть отчета Робельядеса, где говорилось про Ибарру, исходила от маменьки. Я предпочел оставить эту тему в покое, не хватало только вывести ее из себя, чтобы мне пришлось выдумывать новые небылицы.

Следующий сеанс семейного общения состоялся с Бебой на кухне. Не успел я войти, как она, обтерев руки о передник, влепила мне два поцелуя, чего обычно не осмеливается делать в присутствии маменьки. Она как раз собиралась делать пирожки из теста, которое стояло у нее на галерее.

– Чего ждешь, поди поговори с отцом. Ступай, ступай, дай мне заняться пирожками, а то мать будет сердиться. Она теперь от сырой рыбы да от травы морской нос воротит: «слюни», говорит… Сам посуди, кому охота есть слюни, когда есть пирожки? А без девчушки этой у меня на все рук не хватает…

Сполоснувшись, я стал помогать ей лепить маленькие округлые лепешки с начинкой из бешамеля и крошеной трески. Мне и в голову не приходило, что, возможно, я в последний раз в жизни леплю пирожки вместе с Бебой. Полазав по холодильнику, она вытащила оттуда несколько маленьких глиняных плошек с водорослями. Среди них я узнал те, что подавались к омару на ужине с семейством Бласко.

– Боже, ну и пакость. У меня в деревне даже свиньям такого свинства не давали. Нет, ты скажи, почему она не может есть, как все?… Слушай, а этим малым на лестнице надо чего готовить?

Она подразумевала стороживших у двери громил.

– Не бери в голову, у них работа сменная.

– А если они за свой перерыв поужинать не успеют?

– Брось ты, Беба, мы с отцом ими займемся.

И тут вдруг – не знаю, что на нее нашло, – она вдруг заохала и запричитала:

– Пресвятая Богородица, что за дом! Думаешь, в мои-то годы, когда уже на покой тянет… а тебя тут еще в наложницы возьмут.

– Успокойся, Беба.

– Наложницы мы… Спасибо еще, что паренек, что снаружи стоит, здоровый еще такой, красавчик, святой воды мне принес…

– Потерпи немножко, всего-то пару дней осталось.

Но мои минималистские увертки не убедили Бебу. Она поджала губы и, раскладывая водоросли кучками по круглому блюду, отрицательно помотала головой.

– Нет.

– Что «нет»?…

– Ой, кошки у меня на душе скребут. И такая тоска, бывает, накатит… Посуди сам, брат твой уже неделю как не приходит… не звонит… ни сном ни духом… как сквозь землю провалился. Говорю тебе, случилось с ним что…

И пошли слезы. На сей раз она даже не пыталась говорить, сжала губы в нитку и сделала вид, что старательно раскладывает кучки травы по блюду, пока по щекам у нее не покатились крупные, как горох, слезы. Я оставил пирожки, стряхнул с ладоней тесто и крепко обнял Бебу. Она не вырывалась, только продолжала тереть кулаком глаза, но уж слишком у нее накипело, и она разрыдалась в три ручья.

– Слушай, не плачь, будь умницей. Неужели не понимаешь – случись с ним что-нибудь, ты бы уже давно знала. И потом: что могло случиться с Себастьяном со всеми этими его дзюдо и тэквондо… Да если на него кто косо посмотрит, он его в порошок сотрет.

Все без толку. Мало того что она насквозь вымочила мне грудь рубашки, – по-настоящему Бебе сейчас нужно было внятное и утешительное объяснение того, где находится The First. И поскольку объяснение это Бебе сейчас было нужней всего, я ей его предоставил. К счастью, моя находчивость, не всегда блестящая, обычно в критических ситуациях меня не подводит.

– Послушай, Беба, только не пугайся. Понимаешь, Себастьян не может позвонить потому, что он в тюрьме… В камере предварительного заключения.

Я отпустил ее, и мало-помалу всплеск эмоций утих. Первым делом она отшатнулась, пристально посмотрела мне в глаза и крайне встревоженно спросила, что случилось. Пока я говорил, что ничего страшного не случилось, что его задержали по ошибке за сорок восемь часов и что он мог позвонить только один раз, у нее было время понять, что The First по крайней мере цел. Потом я рассказал ей, что его задержали в Бильбао, куда он поехал по делу Ибарры (в двух словах пояснив, кто такой Ибарра), что обвинили его в промышлекном шпионаже (это показалось Бебе чем-то некрасивым, но не таким серьезным, как убийство или грабеж), что обвинение безосновательное и адвокаты папеньки вытащат его оттуда через пару дней, воздействовав на следователя (?). Мне подумалось, что все это убедило Бебу, хотя помимо прочего мне пришлось заверить ее, что The First содержится в отдельной камере, где его хорошо кормят, где не холодно и не жарко, и что служащие держатся с ним более чем обходительно. Слезы по-прежнему комком стояли у нее в горле, но, по крайней мере, представить The First в симпатичной тюрьме типа тех, что показывают е сериалах, было уже не так трагично, сколь бы остро ни воспринимала Беба все происходящее с нами. Само собой, я предупредил ее, чтобы она держалась разумно, что мы не хотим ставить в известность маменьку, чтобы не причинять ей лишних неприятностей, и чтобы она не заговаривала об этом с папенькой, поскольку тогда он узнает, что я нарушил его запрет. И так далее.

Когда на кухне появилась маменька, Беба уже справилась с собой, утерла слезы, и мы снова лепили пирожки.

– Пабло Хосе, сынок, что ты здесь делаешь? Я думала, что ты в библиотеке, с отцом… Эусебия, ты приготовила салат из водорослей?

– Нет. И знаете, что я вам скажу: кому охота есть эти сопли, пусть сам их и готовит. Давайте, валяйте.

Последний сеанс состоялся у меня в библиотеке, с папенькой. Он был вполне в своей тарелке: белоснежная рубашка с засученными рукавами, небрежно повязанный галстук, во рту – наполовину выкуренная сигара, и никаких видимых следов гипса и костылей. Понемногу он становился таким, как всегда: трудновообразимым сочетанием Уинстона Черчилля и Хесуса Хиля. Он разговаривал по телефону, усевшись на своем пестро захламленном письменном столе. Тут были: семейные портреты, фотографии близких (в том числе и моя, на которой я, открыв рот, готовлюсь принять святое причастие со щепетильностью каннибала), набор письменных принадлежностей в чехле из синей кожи; счета, расписки, отчеты, каталоги, карточки… Никаких компьютеров, только пишущая машинка на колесиках – «Континенталь»: перламутровые клавиши, черный лакированный корпус с золоченым растительным орнаментом; если бы господин Майкрософт увидел такое, его наверняка хватил бы удар.

Телефон, правда, был ультрасовременный.

– …не торопись, Сантьяго, я понимаю… Нет, все равно… В любом случае скажи им, чтобы отнеслись к делу внимательно, я распоряжусь, чтобы мне его немедленно передали… Да… Слушай, я не могу больше говорить, ко мне гость.

Гостем, естественно, был я. Папенька жестом указал мне на одно из кресел, стоявших напротив его обитого кожей вращающегося стула, и я остался с ним лицом к лицу.

– Вот уже два часа бьюсь, чтобы мне предоставили контроль над всеми выезжающими из страны на автотранспорте, а теперь объявляется Сантьягито: он, видите ли, не может договориться с людьми в форме без какого-то предварительного заявления. Не знаю почему, но мне кажется, что эта птичка уже свое отпела. Короче… Хочу, чтобы ты через несколько дней сюда переехал. И Глория с детьми – тоже. Проще защищать один дом, чем три. Мы устроим здесь настоящий бункер.

Я не стал тратить сил на словесную перепалку. Если тебя не устраивает то, что он за тебя решил, любые споры тут бесполезны: война так уж война. Сегодня же, как мне показалось, он, и бровью не поведя, способен приказать своим громилам связать меня по рукам и ногам и держать в этом доме столько, сколько ему покажется нужным. Как только дипломатические ухищрения Черчилля терпят крах, папенька быстро преодолевает стадию Хиля, обретая несомненное типологическое сходство с Корлеоне.

– Ты что-нибудь узнал о несчастном случае с Робельядесом? – спросил я, не только чтобы отвлечь его внимание, но и потому, что меня интересовало, как продвигается дело.