– А что он будет делать? – спросила Эмилия, которая никак не могла представить себе, что ее друг за время своего отсутствия стал певцом или поэтом.
– Он скажет несколько слов, – ответила ее тетка.
– Опять слова? – тихонько удивилась Эмилия.
Даниэль и его брат Сальвадор приехали в Пуэблу, чтобы присутствовать на тайном собрании нескольких антиперевыборных клубов. Они приехали с севера, привезли множество новой информации и были полны нового гнева. Две недели назад они виделись с Рикардо Флоресом Магоном и другими мексиканцами, арестованными в Калифорнии. Возвращались они ка поезде. По дороге делали остановки, чтобы поговорить с другими руководителями повстанцев. В прошлом году не удалась попытка вооруженного выступления против правительства, но, несмотря на то что многие погибли или были арестованы, шла подготовка к новому восстанию. Все это можно было сообщить той разношерстной публике, которая собралась на вечер, ко с целью сбить с толку доносчиков и склонить на свою сторону колеблющихся общей информацией о демократическом движении и его насущных задачах посчитали, что Даниэлю следует выступить с краткой речью.
Эмилии нашлось место только на полу, рядом с Милагрос. Она села на корточки и стала смотреть на Даниэля, почти не слушая его. Ее приводили в восторг его длинные ноги, узкая спина и крепкие плечи. И еще ей очень понравился его голос и колдовской взгляд.
Даниэль начал свою речь неторопливо и торжественно, сказал несколько слов о необходимости изменить общественный строй, чтобы новые люди пришли на смену достойнейшим представителям прошлого. Но понемногу улыбка Эмилии и то, как она завороженно смотрела на него, побудили его рассказать о стране, истерзанной подлостью старых маразматиков, управляющих ею. Даниэль сложился как личность под влиянием идей анархо-синдикализма и социализма, завладевших студенческой аудиторией и многими профсоюзами в Соединенных Штатах. Он был полон веры и огня. Говорил страстно, как солдат, зовущий на битву. Эмилии даже показалось, что она очутилась где-то в другом месте, и ее на самом деле охватил страх, о котором она говорила Даниэлю.
Всего несколько лет назад они ехали на поезде в Веракрус с родителями и тетушкой, ругавшей их, когда они высовывались в окно, чтобы вдохнуть яркую зелень зарослей тростника, совсем недавно они бегали по кромке воды первого в их жизни моря, еще совсем недавно Эмилии казалось, что она знает его очень хорошо, она помнила его тонкие коленки и его руки, толкавшие ее в воду. А прошла уже целая вечность.
Почему мужчины вырастают и становятся такими странными? Почему они так страстно кидаются в политику, которая внушает ей ужас, как и ее матери? Почему он рассказывает одну трагедию за другой, а она, вместо того чтобы заткнуть уши, убежать и спрятаться, сидит тихо и спокойно, как будто он у пруда рассказывает ей о своих подвигах?
Потому, что он вернулся. И это был, казалось, самый весомый аргумент, он угадывался в ее улыбке, заставлявшей Даниэля все более страстно предрекать справедливое будущее стране, которая вдруг и необратимо должна испытать потрясение демократией.
Он еще не сказал ничего, чего бы не было в газетах, чего бы Эмилия не знала от отца, а все уже кричали «браво!», «да здравствует!» и «долой!», и тишина наступила, только когда Ахиллес Сердан, самый радикальный из лидеров антиперевыборного движения, взял слово, чтобы сказать, что сыновья доктора Куэнки – незаменимые борцы за дело свободы.
Только Эмилии не понравилась эта похвала.
– Наверняка дело свободы – где-нибудь в другом месте, – сказала она Милагрос Вейтиа.
Вокруг нее был праздник. Мужчины и женщины, собиравшиеся вместе каждое воскресенье, еще более восторженные, чем всегда, подходили к ней, обнимали, благословляли ее музыку, поздравляли ее родителей с дочерью, которая так незаметно выросла, такая красавица и вызывает у всех такое восхищение.
Эмилия, давно забывшая о виолончели, хотела знать только одно: сколько еще пробудет в городе обманщик Даниэль.
– Он сказал, что вернулся, чтобы увидеться со мной, – рассказала она сестрам Вейтиа.
– Тебе было приятно это услышать? – спросила Хосефа.
– Я думала, он вернулся навсегда.
– Это невозможно, девочка моя. Не обижайся, – попросила Милагрос, – он приедет навсегда, когда все изменится.
– А когда все изменится? – спросила Эмилия.
– Угадывать – это любимая игра твоего отца. А меня не проси! – ответила Милагрос.
– А когда он уезжает?
– Не знаю, но скоро. Спроси у него сама.
– Видеть его не хочу. Пойдем отсюда! – попросила она Хосефу тоном, очень далеким от праздничного.
Прямо из центра небольшой группы людей, расположившихся по соседству с тремя женщинами, где кипел оживленный разговор, до них донесся голос Диего Саури, который, по своей привычке слушать двух людей одновременно, спросил, куда она хочет пойти. Ответа он не получил. Его дочь стояла, сжав губы и гневно глядя на него.
Диего, весь в клубах сигарного дыма, покинул своих слушателей, но сначала закончил обвинительную тираду в адрес президента республики: другой бы скрывал свои зверства, а он их выставляет напоказ. Восстановление порядка– так он называет преступления своей сельской полиции. И как ни в чем не бывало смывается на четырех поездах, полных всякого барахла, открывать новые железнодорожные пути. А ты, Эмилия, и не думай никуда уходить. Иди сюда, дай я тебя обниму. Я горжусь тобой. Такие женщины, как ты, изменят эту страну.
– О чем ты говоришь, папа? – спросила Эмилия, которой было не до торжественных речей.
– О тебе, – сказал он, подходя, чтобы поцеловать ее. – Что с тобой? Ты не довольна? Ты же очень хорошо играла, приехал твой друг Даниэль. Почему же у тебя такое лицо, будто у тебя болят зубы?
– Даниэль приехал, чтобы снова уехать.
– И поэтому ты такая? – спросил Диего, сразу забыв о своих собеседниках, и начал объяснять своей дочери, какую важную работу делает Даниэль на северной границе. – Ты не хочешь иметь друга, который выполняет свой долг?
– Я хочу иметь друга, который бы никуда не уезжал.
Диего поразило, с каким жаром говорила его дочь. Он вообще не хотел думать о том, что она когда-нибудь вырастет, но в ту минуту, услышав ее голос и увидев ее глаза, он понял, что она уже другая, далекая, словно чужая. Его пронзила незнакомая раньше боль: они уже не единое целое. Чтобы она была ближе, пусть даже ненадолго, он обнял ее за плечи и пошел с ней.
Они направились к пруду. Только там Эмилия могла вести серьезные разговоры. Когда отец обнял ее и попытался вызвать на откровенность, она повела его в эту тишину.
Диего и его дочь за всю жизнь ни разу не поссорились. Она так любила отца, что ей ни разу не захотелось ему перечить. Ей казалось, что он всегда прав, что ему всегда приходят в голову самые правильные мысли, а если он в чем-то ошибается, то это такие пустяки, что не стоит ему даже возражать. А Диего находил Эмилию такой же идеальной и прекрасной, как будущее, которое он так любил предсказывать.
Когда они подошли к пруду, прямо из глубины души Эмилии изверглись оскорбления в адрес тех, кто оправдывал будущие беспорядки и перемены, которые она совсем не считала необходимыми. Ее протестующие крики разносились по саду. Диего, присев на одно из деревьев возле пруда, слушал ее, обхватив голову руками.
– Ты и все они, вы хотите начать войну, – сказала Эмилия. – Почему тебе так хочется, чтобы Даниэль уехал и его там кто-нибудь убил? Чтобы было кого оплакивать? Чтобы появился еще один повод ругать правительство? Я все это ненавижу. А этого дурака Даниэля вы даже заставили почувствовать себя важной персоной. Зачем вы его посылаете в Соединенные Штаты? Чтобы его там посадили, как Флореса Магона? Как я это все ненавижу! И вас всех я ненавижу!
Хосефа, которая пошла их искать, услышала голос дочери, доносившийся из глубины сада. Она проскользнула между деревьями и, когда подошла поближе, не смогла удержаться, чтобы не вмешаться.