По вечерам Хосефа учила ее игре на фортепьяно и прививала ей любовь к романам, а Диего безрассудно и неустанно говорил с ней о политике, путешествиях и медицине. В одиннадцать лет доктор Куэнка стал учить ее играть на виолончели. Он был немногословным и требовательным учителем, но девочка полюбила его, потому что и он любил ее как дочь, которой у него никогда не было.
Когда до Пуэблы добрался электроиллюзион Эдисона, билет на сеанс стоил тридцать сентаво и длился он тридцать секунд. Там Эмилия впервые смогла прикоснуться к мечте посмотреть мир, которую неустанно пробуждал в ней отец. Там она в первый раз увидела на экране Северную Африку, Санкт-Петербург, Помпею, Неаполь и Венецию, а детский и горячий голос Диего Саури шептал ей в тишине:
– Когда-нибудь ты должна поехать туда.
Дома, вернувшись из деревянного сарая, который все называли кинозалом, Хосефа выговаривала мужу:
– Так ты выработаешь у Эмилии комплекс неудовлетворенности своей жизнью. Если ты будешь забивать ей голову этими сказками, она вырастет, как дикий цветок, пересаженный из сельвы во двор дома. Я не хочу, чтобы ты говорил ей, что путешествия – это ее судьба.
– А разве я ей это говорю?
– Ты слишком тревожишь ее душу. Мне, например, сорок лет, а я никогда не выезжала из страны. Как она сможет повидать хотя бы треть тех мест, которые ты ей напророчил?
– Она будет жить в другом веке, – ответил Диего, лаская голосом воздух своего дома.
Пока Эмилия росла под защитой этого вольного воздуха, Даниэль Куэнка познавал мир под руководством дона Камило Аберамена, человека анархистской формации, положившего все свои убеждения на то, чтобы воспитать группу мальчиков, отобранных им среди желающих поступить в его отдаленную школу именно по принципу смелости их натуры. Он был уверен, что непокорные дети умнее остальных, и испытывал одновременно гордость и наслаждение, когда учил их размышлять и управлять своими эмоциями, не теряя отваги. Он учил их музыке, латыни и математике, но столько же часов они лазали по горам и преодолевали всевозможные препятствия, готовя свои тела к тяготам жизни.
Каникулы в этой школе, затерянной в пыльной деревушке на склоне вулкана Цитлалтепетль, были в декабре и январе. На это время Даниэль возвращался в отцовский дом и к своим играм с Эмилией.
В одни из таких каникул они вместе впервые увидели море.
Диего Саури, Мануэль Риваденейра, обе сестры Вейтиа и Эмилия сели в поезд на вокзале Пуэблы. Единственный раз в жизни Милагрос согласилась показать всем, что часть своей свободы она иногда отдавала поэту Риваденейре: она пригласила его в путешествие на поезде на побережье после долгих споров с Хосефой.
– Если я его приглашу, ты будешь меня уговаривать выйти за него замуж. А я никогда не решусь на такой рискованный поступок, – сказала она.
Тем не менее утром в день отъезда она явилась в дом Саури в сопровождении Риваденейры и его неиссякаемой эрудиции.
Мануэль Риваденейра был богатым, но очень неприхотливым человеком. Он всегда довольствовался тем, что давала ему жизнь, и не просил ничего сверх того. С тем же смирением он принял отказ Милагрос выйти за него замуж и с той же мудростью сумел остаться рядом с ней без всяких дополнительных объяснений.
Он жил один, но в его жизни бывали такие светлые моменты, какие и не снились ни одному женатому мужчине. Он виделся с Милагрос, когда она этого хотела. Поэтому он ни разу не наблюдал недовольства на лице женщины, без которой он не мыслил своей жизни, или налета скуки в ее улыбке. Он сидел за своими книгами, когда ему этого хотелось, и никуда не торопился. В его доме было тихо, как в церкви.
Поезд тронулся, и от этих новых для нее звуков у Эмилии по телу пробежала теплая волна. Вот оно, первое из тысячи путешествий, о которых мечтал для нее отец!
Почти через два часа они приехали на четвертую по счету станцию, Сан-Андрес Чальчикомула. Когда их вагон медленно подъехал к платформе, Эмилия увидела в окно длинную фигуру и встрепанную голову своего друга. У его ног стоял красный чемодан, с которым он ездил в школу, а на лицо падала длинная прядь медных волос. Увидев их, Даниэль достал из кармана флейту и заиграл что-то собственного сочинения.
– В этом мальчике, как только его оставляют без присмотра, сразу чувствуется дух свободы, – сказала Милагрос, глядя на него в окно и испытывая чувство материнской гордости, хотя она и не была его матерью.
– Сразу чувствуется, что ты его обожаешь, – заметил Риваденейра.
Как только открылись двери, Даниэль влетел в вагон. Шума от него было больше, чем от ярмарочной толпы. Эмилия криком приветствовала его появление. Они, хохоча, обнялись, свалились на пол, и, только когда поезд тронулся, Хосефа смогла усадить их в два соседних кресла, сунув им колоду карт и пакет печенья, чтобы хоть немного успокоить.
Они играли в бриску [13]и спорили, пока не подъехали к вершинам Мальтрата. Поезд поднимался по очень крутому склону. Мелкий дождик шел над горами, проткнувшими насквозь туман. Долина, по которой они до этого так долго ехали, сменилась ущельем, по его склонам лепились редкие хижины и кое-где сбегали ручейки. Куда ни глянь, везде были только зелень и вода.
Они ехали, петляя по этому пейзажу, пока не уснули, прислонившись друг к другу. Они уже начали замерзать, когда долгий свисток паровоза возвестил об их прибытии в Вока-дель-Монте. Двери вагона распахнулись настежь, и они оказались перед домишком с большим цветным фонарем. С тех пор всегда, когда Эмилии было холодно, она с тоской вспоминала ту ночь возле очага в маленькой станционной гостинице.
На следующий день, когда они приехали в Веракрус, чтобы поселиться в «Отель-де-Мехико», прямо на берегу у мола, около первого в ее жизни моря, Эмилия поняла, что такое тропическая жара и впервые увидела кафе, в котором ее родители полюбили друг друга раз и навсегда.
На следующие каникулы Милагрос провезла их по всему штату Пуэбла. Она показала им долину, где, насколько ей было известно, когда-то творил свою волю бог Солотль, [14]и часами рассказывала им об астрономии, составлявшей часть культа бога, имя которого в переводе звучало как «Небесный странник». Еще она отвезла их в Чолулу, самый крупный культовый центр в долине Анауак, чтобы они поднялись на пирамиду, воздвигнутую в честь бога воздуха Кецалькоатля.
– Это был умный и добрый бог, он научил людей искусству обработки металлов и еще более сложному искусству управлять народами. Когда ему говорили о войне, он затыкал уши, – рассказывала им Милагрос Вейтиа, пока они ехали к храму на трамвайчике, который тащила упряжка мулов.
Прибыв на место, они побежали по склону к вершине пирамиды, где в XVI веке испанцы построили свою церковь на крыше великого храма, проявив неуважение к богу, за которого их приняли первые жители Мексики. [15]
– Испанцы творили произвол, – сказал Даниэль, любуясь пейзажем с паперти церкви, построенной в честь Святой Девы де лос Ремедиос.
– Их религия и их эпоха толкали их на произвол. Кроме того, сынок, не стоит ругать предков, – ответила ему Милагрос Вейтиа.
– Моими предками были ацтеки, а не испанцы, – возразил Даниэль.
– Вот почему у тебя попка как у тореро? Человек такой, какой он есть, а не такой, каким он хочет быть, – сказала его тетка.
– А ацтеки тоже творили произвол, – заявила Эмилия. Щеки ее горели, а влажная челка завитками падала на лоб. – Когда ты возвращаешься в школу? – спросила она.
– Во вторник, – сказал Даниэль, слегка обнимая ее за плечи, пока они шли к торговке апельсинами.
В то воскресенье впервые в жизни Эмилия попросила о помощи двух богов одновременно. Но ни Кецалькоатль, ни Святая Дева де лос Ремедиос не смогли помешать доктору Куэнке отвезти своего сына обратно в Чальчикомулу.