— Зарубите себе на носу вот что! — говорю я. — Каждый. От этого будет зависеть ваша жизнь.

Они замирают.

— Во-первых, ни при каких обстоятельствах вы не будете мне лгать, — говорю я, оттопыривая мизинец. — Ни при каких.

— Мы не лгали, — отвечает он.

— Это, дружок, спорный вопрос — правду ли говорит свидетельница обвинения или нет, но теперь это уже в прошлом. А во-вторых, — набираю я в легкие воздуха, игра на публику тут ни к чему, мне нужно, чтобы они поняли это, — вы должны быть невиновны. Может, раньше я и попробовал бы все уладить миром, но теперь уже поздно.

— Мы невиновны, — не дрогнув, отвечает Одинокий Волк.

Я поочередно смотрю на каждого из них. Либо после фильма «Пролетая над гнездом кукушки», отмеченного прекрасными актерскими работами, мир еще не видал такой игры, либо они говорят правду.

23

— От этих ребят можно было ждать чего угодно! — Смех у нее совершенно естественный, одинаково приятный и ей самой, и собеседнику, такой грудной, переливчатый, будто слышишь, как пустая бочка, громыхая, катится по наклонной плоскости вдоль длинного туннеля.

— Так ты их помнишь?

— Таких мерзавцев не забудешь! Ты ж меня знаешь, — продолжает она (я на самом деле ее знаю, но точно так же она обратилась бы и к абсолютно незнакомому человеку), — стоит мне увидеть чье-нибудь лицо, и я уже никогда его не забываю. Могу с точностью до четверти дюйма сказать, какой длины были бачки у Элвиса Пресли, а ведь уже добрых лет двадцать прошло с тех пор, как мальчик был здесь, упокой Господь его душу! Любил, чтобы бифштекс подавали прожаренным до черноты, а мамалыгу всегда щедро поливал соусом. К тому же классный гитарист. Ты уже был в Грейсленде, в его усадьбе?

Я не отвечаю, да ответа и не требуется.

Я сижу у стойки единственного кафе в Мадриде и слушаю, за неимением другого выхода. Стойка сделана из белого, отполированного до блеска пластика, в него вделан старенький сатуратор для газировки, рядом со стойкой — привинченные к полу высокие табуреты, обитые хотя и выцветшей, но целой и не залитой спиртным красной материей.

Снаружи солнце жарит вовсю. Старый кондиционер, пристроенный к оконной раме, надрывно фыркает и кашляет, доказывая, что ему на самом деле грош цена, но это все же лучше, чем ничего.

Мэгги стоит, облокотившись на стойку и зажав уголком рта уже почти потухшую сигарету из пачки «Лаки страйк» — точь-в-точь, как Ида Лупино в известном своем фильме «Высоко в Сьерре». На ней фирменная майка рок-группы «Грейтфул дэд» на бретельках, потрепанные, подрезанные выше колен джинсы, домашние туфли на каблуках с открытыми розовыми пушистыми носками. Пальцы ног покрыты зеленым лаком со стальным отливом. Она и не скрывает, что ей стукнуло семьдесят, волосы умопомрачительного морковно-красного цвета, прямо по центру рассекает темно-синяя прядь, как у панка.

Она снова наливает кофе. Кроме меня, в заведении сейчас никого нет.

Я выехал из Санта-Фе рано утром, отправившись по тому же пути, что и рокеры. Четырнадцатая автострада в Нью-Мексико — неплохая дорога, давно проложенная и живописная, почтовых открыток и глянцеватых рекламных объявлений с ее видами в журналах вышло уже сверх всякой меры. Огибая тюрьму штата, она идет к югу через Мадрид, мимо Голдена в центральной части штата Колорадо с давным-давно построенной факторией, где, по всеобщему признанию, хранилась лучшая в стране коллекция ювелирных изделий из бирюзы, пока несколько лет назад владелец не умер, а его наследники не решили, что им она ни к чему, и наконец пересекается с 40-й межштатной автострадой к востоку от Альбукерке.

Кафе Мэгги — одно из тех мест, где местные жители «непременно» остановятся, но не для того, чтобы поесть, — цены там такие же, как и во всех закусочных, половину продуктов размораживают, доставая из холодильника, — а чтобы послушать Мэгги, когда она, разойдясь, принимается выплескивать на слушателей поток житейских, да и философских рассуждений на самые разные темы.

— Разве они тебя не напугали? — спрашиваю я. — Хоть чуть-чуть?

— А с чего мне пугаться? — искренне удивляется она.

— А с того, что они перепугали до смерти большинство обывателей. Этим они, в частности, и промышляют.

— Ты что, шутишь? Черт побери, да эти ребята, что котики, мухи не обидят! К тому же прикатили на шикарных мотоциклах. Настоящий кайф словить можно только на «харлее», остальные ему и в подметки не годятся. У моего третьего мужа был «харлей». Вот он и гонял на нем до тех пор, пока не слетел с обрыва близ Хемес-Пуэбло. Тачка вдребезги, остались одни воспоминания! Он у меня красавец был, чертеняка! Хотя, попав в переплет, малость сдал, — добавляет она. — Весь как-то скрючился, стручок его, и тот поувял. Я на него, беднягу, смотреть не могла, всякий раз до истерики доходило. Видно, поэтому он и сбежал с какой-то бабенкой, у которой не то мать, не то отец из индейцев навахо. Ее-то, видно, устраивало, под каким углом этот стручок свисал. Хотя раньше красавец был, ничего не скажешь.

Она поправляет прическу, глядя на свое отражение в зеркале, висящем в глубине бара. Она и раньше не раз заговаривала зубы какому-нибудь не особо словоохотливому случайному автотуристу, заглянувшему к ней по чистой, в общем, случайности, с женой, без жены — все одно.

Значит, котики, думаю я, мухи не обидят. Горные львы, те тоже из породы кошачьих.

— К тому же вежливые, — добавляет она. — С прекрасными манерами. Надо отдать должное их матерям.

— А свои татуировки они тебе показывали?

— Все самые лучшие! Из тех, что можно показать и женщинам тоже, — чопорно докладывает она. — А я в ответ показала им одну или две своих! — Она снова разражается грубым хохотом. — Знаешь, на них это произвело сильное впечатление. Они еще сказали, что у меня татуировки получше, так прямо и сказали, правда. У них некоторые сделаны кустарно, тюремная работа, одно слово. А у меня все до единой выполнены профессионально, — с гордостью говорит она. — Лайл Таттл делал мне наколки в форме сердца и бабочки, когда был у нас проездом. Я отказалась кормить его, пока он не пообещал сделать татуировку. А тебе случайно не встречалась его статья? Среди татуировщиков этот парень — настоящий Рембрандт, начальник!

— Наверное, я ее пропустил, — говорю я, перелистывая свои записи. Она снова наливает мне чашку, на глазок добавляет туда сливок, чтоб было поровну, и перемешивает ложечкой. Я поднимаю голову. — Они были здесь в субботу утром. Ты в этом уверена?

— Черт побери, конечно, уверена! — возмущается Мэгги. — Я же сама это сказала. Или нет?

— Ну конечно, — поспешно поддакиваю я. Ссориться с ней ни к чему. Хотя бы потому, что из-за этого придется проторчать здесь пару лишних дней, а мне еще надо кое-куда съездить и кое с кем повидаться.

— Думаешь, у меня старческий склероз? Неужели? У меня ум такой ясный, — продолжает она, не дожидаясь ответа, — что профессор из МТИ — это Массачусетский технологический институт, начальник, просил меня приехать в Бостон, штат Массачусетс, на осмотр. Его заинтересовал мой мозг. Говорит, среди пожилых, с кем ему доводилось встречаться, у меня самый острый ум. Да, это было в субботу утром. Ясным, ранним утром.

— А ты не помнишь, когда именно? Когда они приехали?

— Когда я открыла кафе, они уже сидели на ступеньках крыльца. — Мэгги живет в квартирке, выходящей на задний двор. Она тут же мне ее показала. Внутреннее убранство — в типично гавайском стиле, рассчитанном на туристов.

— В котором часу это было?

— В половине восьмого. Тютелька в тютельку. Не на пять минут раньше, — со значением говорит она. — И не на пять минут позже. Ровно в половине восьмого, и точка!

Я делаю пометку в записной книжке. То же самое сказали мне и рокеры: выехав до рассвета из Санта-Фе, они направились на юг, остановившись, чтобы заправиться и купить пару картонок по шести бутылок пива в каждой в небольшом ночном ларьке, и прикатили в Мадрид около семи. Там прохлаждались на крыльце у входа в бар Мэгги, пока он не открылся. Дежуривший на бензоколонке парнишка, у которого вся шея покрылась чирьями, отчетливо их запомнил. Может, Мэгги они и кажутся котиками, но на него они таки нагнали страху, словно призраки возникнув из мрака на мотоциклах, двигавшихся на малой скорости: типично американский кошмар. Заправляя мотоциклы, они выпили все шесть бутылок, опустошив одну из картонок, еще пятнадцать-двадцать секунд ушло на то, чтобы наполнить канистру. Когда они приехали, было без чего-то шесть, мальчишка точно запомнил время — пока они занимались своим делом, он включил телевизор, чтобы посмотреть последние известия, и около минуты на экране шла цветная заставка, а в шесть начался выпуск новостей.