— А то письмо, может, у тебя сохранилось? — спрашиваю. И будто чья-то рука мне сердце стискивает.

— Может, где-нибудь и лежит. Поищу.

— Ладно, при случае. — А сама думаю: хорошо бы не нашлось оно. Только боль старую разворошит, которую не раз оплакала. Смирилась я с ней. Не начинать же сначала? И другая причина есть, что в родные края не собираюсь. Все сначала, каждый день считать — не для меня уже это.

А сестра Галины письмо несет.

— Дома почитаю, — говорю, — мне теперь очки для таких букв нужны.

И иду домой, а он мне неожиданно домом-то и не кажется, только полустанком на дороге, и завернуть в него совсем не хочется.

Так, значит, она попала на хороших людей. Ей посчастливилось. Он же, наоборот, где бы ни оказывался, всегда липшим был. К примеру, на этой охоте. Пришлось в ней участвовать. Тулуп надеть с большим воротником, ружье на плечо — мода пошла такая. А он этим брезговал. Слишком много крови. И противника никакого. Иное дело к человеку подкрадываться. Человек может раскинуть мозгами так же, как он. А что звери? Под пули лезли, гонимые охотниками. Не знал уж, как от такого „приятного мероприятия“ отказаться. Пару раз сослался на плохое самочувствие, но сколько можно. Владек, прирожденный охотник, настаивал. Для Петерка охота была проверкой собственных мужских качеств. Критерий — количество куропаток и зайцев. Но Петерек тоже не понимал его неприязни к охоте.

С облегчением услышал он звук рожка, оповестивший об окончании охоты. Наконец все собрались вокруг костра. Запах бигоса [5]разносился по округе. Рассматривали добычу.

— Воевода Гнадецки, — слышит, — кабан-одиночка, шестилетка.

А ведь он ни разу не выстрелил. Ну и поехало. Ловчий намочил еловую ветку в крови зверя и мазнул ему по лицу. Все захлопали.

— Такой обычай, — говорит лесник, — первый трофей.

На следующий день на работе скандал разразился. Из кабинета слышит, что Ванда не впускает к нему кого-то. Он дверь открывает. А там женщина. По-деревенски одетая, тулуп, валенки, но лицо определенно интеллигентное, с признаками былой красоты. И к нему с претензией, чтобы он заплатил за кабана, которого ее муж застрелил. Без слов деньги вынул и ей отдал. Ванда на них уставилась, ничего не понимает. Женщина не спеша деньги в карман спрятала, а в глазах у нее презрение к нему. Оказалось, что она жена ловчего, на чьей территории охота была, а также дочка бывшего профессора Львовского университета, преподавателя римского права. Известна была своим острым языком. Даже Владек считался с ней.

„Стефанек получил стипендию в Оксфорде, два года теперь должен быть там. В первый момент я испугалась, что снова его теряю, но потом подумала: может, и хорошо пожить отдельно. Уж слишком он привязан ко мне, из-за этого и женщины у него нет. Необрезанная пуповина, говорит сестра Галины. Наверное, она права, а может, зависть, что у самой детей нет. Я ведь сына никогда при себе не держала, даже наоборот, с тех пор как мы сюда приехали, он совсем мало виделся со мной. Из-за этого пришлось ему самому себя искать в этой стране огромной, может, тогда в нем что-то и надломилось. Чужие люди, чужой язык. До этого ведь при тетке в усадьбе ксендза сидел, только дорогу и видел с деревянной веранды. Глаза его лишь меня одну с ног до головы оглядывали, когда я с Белостока к нему приезжала, вот и запомнили — на всю жизнь“.

На подоконнике появился голубь, его профиль был неподвижен, только временами синий глаз прикрывался веком, и лишь этот признак означал, что голубь не из камня. Живой.

Живой — вспыхнуло в сознании, и так же страдает от мерзкой осенней погоды. Сидит рядом, совсем близко. Однако из этого ничего не вытекает. Через некоторое время улетит, и, быть может, они никогда уже не встретятся. Случайные столкновения людей и животных. Ему не пришло в голову завести, например, пса. Было бы неплохо, во всяком случае, прогулки приобрели бы какой-нибудь смысл. Бесцельные шатания опустошали его. Возвращался домой разбитый, раздраженный. И заставлял свои мысли возвращаться к прошлому. Изощренная пытка, которую он сам себе устраивал. Достаточно было не ходить, остаться дома с книжкой. Однако же день за днем вставал с кресла, надевал ботинки, пальто и сам себя выталкивал на улицу в собачью погоду, которая была здесь в это время года.

Почему он так мучился — ответить не мог. На самом деле вопрос был не из легких. Казалось бы, скажи без занудства: привычка. Но такая отговорка выглядела бы как уходом от ответа. Слишком часто он пользовался подобными приемами. Поэтому сейчас его прошлая жизнь представлялась ему состоящей из темных пятен, которые не позволяли подвести итог. Постоянно натыкался на бреши, неясности. Что его по-настоящему интересовало? В свое время очень любил автомашины, часто их менял, пару разбил по пьянке. Но всегда все удавалось уладить. Незадолго до знакомства с Мартой он попал в аварию. Девушка, сидевшая с ним в машине, получила тяжелую травму. Ее семья не подала в суд. Однако он твердо решил, что никогда больше не сядет за руль. И сдержал слово.

Обожал женщин. Теперь они были для него недосягаемы. Конечно, он бы еще мог справиться с такой задачей, но речь-то не об этом. Женщина, его женщина, ушла вместе с молодостью. Это был поступок, что он разрешил ей уйти, что смог сделать такой шаг.

„Стефанек пишет каждую неделю: мамочка, любимая мамочка. Пристально рассматриваю эти исписанные открытки, может, найду какой-нибудь след, что вышел в люди. Плохая из меня мать. Даже утка учит своих детей плавать. А я оставила его одного. Такая же я была и для Михала. Только за мужем, за Стефаном, мои глаза следили, ребенок между нами путался. Как-то зимой он заболел. Метался в горячке, плакал. Хотел, чтобы я с ним посидела, а я девушку оставила — и за Стефаном. Сидела на том приеме как на гвоздях, но боялась возвращаться без мужа, вдруг он кого-нибудь там подцепит. Понять меня может только женщина, испытавшая то же, что и я. Как мужчина говорит любовные слова, я даже не помню. Уже столько лет. Не помню, что значит иметь мужа, одна стою под этим огромным далеким небом.

У нас дома воскресенье был самый лучший день в неделе, а тут худший, потому что раз на работу не идти, то время ползет медленно. Теперь, когда Стефанка нет, сижу себе, вспоминаю. В июле варенье варили, приносили большие медные тазы и мешали в них огромной ложкой малину, крыжовник. Нас, детей, тогда не выгонишь с кухни. Засядем и ждем, пока разрешат со дна соскребать. Потом мне уже ни одна конфетка, ни одна шоколадка такими вкусными не казались. Почему это такие вещи запоминаются? Или как первый в жизни обед готовила, восьмой годик мне шел, насыпала фасоли в кастрюлю, залила водой и на плиту, а огонь не включила. Час, другой проходит, фасоль все такая же твердая, как камень. Потом мама смеялась.