Это напоминание о выпавших на ее долю испытаниях отдается у меня в голове непрерывным жужжанием. Я знаю, она заменила свою умершую сестру. Я знаю, она воспитала ребенка, оставшегося от этой трагедии. Я знаю, что он в доме умалишенных и что в свои тридцать лет он рассуждает как десятилетний. Я знаю, что я не такой, каким она хотела бы меня видеть. Я знаю, что мой младший брат бездельник, который не желает учиться. Я знаю, что она больна. Я знаю, знаю, знаю…

— Посмотри на меня, посмотри мне в глаза. Честное слово, ты выщипываешь брови.

Она стыдит меня перед большим зеркалом в ее комнате, перед которым я одевался когда-то в ее платья, мечтая стать девушкой. Я отворачиваюсь.

— Жан.

Она напугана. Мои обтягивающие брюки, зеленая рубашка и длинные волосы, разметавшиеся по плечам, говорят ей о чем-то непостижимом. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до меня, и отдергивает.

— У тебя вид гомосексуалиста.

— Мама, умоляю тебя.

— Нечего меня умолять. Мать имеет право знать.

— Мама, я не такой, как другие, тебе же это известно.

Мне так хотелось бы, чтобы она призналась, чтобы она разорвала это двадцатилетнее молчание, чтобы она поговорила со мной таким, какой я есть, а не делала вид, будто все в порядке. Никогда ни одного слова, никакого утешения, ни одного шага к правде.

— Ты моя мать, ты меня родила, ты видела, как я рос.

— Именно. Я тебя воспитала не для того, чтобы ты ходил мальчиком из парикмахерской и рядился в подобные брючки.

Мальчики из парикмахерской и узкие брюки — ее основные примеры. Молодой человек должен быть всегда в костюме и галстуке, остальные — это мальчики из парикмахерской в рейтузах. И никаких нюансов, никакой снисходительности.

— Мама…

Мне хочется плакать, но, если я заплачу, она скажет, что я девчонка, а она не любит девочек.

Мне надо попробовать вскрыть этот зримый нарыв, о котором она никогда не хотела даже слышать.

Я поворачиваюсь к ней спиной и, как прежде, смотрю на порт, на корабли, чтобы избежать ее взгляда.

— Я неправильно создан.

— Что ты этим хочешь сказать? Что за басни ты мне рассказываешь?

Но она же знает, мой Бог, в чем дело. Она не может не знать. Она отвергает очевидное, чтобы защитить себя, а я?

— Я не могу заниматься любовью, как другие парни.

— Ну, предположим. Есть же врачи, все может устроиться. Небольшое хирургическое вмешательство… Я поговорю с семейным врачом.

Она ходит взад-вперед, я иду за ней в кухню, где она гремит кастрюлями, хлопает дверцами шкафов.

— Мама, выслушай меня. Нет никакой возможности устроить это, как ты говоришь. Я существо женского пола.

— Ты что, совсем с ума сошел? Мой сын ненормальный? Он меня доконает.

— Но это правда, мама, и я не смогу жить иначе.

— Опять комедия. Мало их у меня было с твоим отцом? Ты родился мальчиком, и ты мальчик, природа не ошибается.

— Нет, ошибается. Она творит иногда невесть что, эта природа. Она сдает карты наугад.

— Она всегда поступала правильно, насколько я знаю. Люди родятся либо девочками, либо мальчиками — и все.

— Мама, большинство растений двуполые, а черепахи — гермафродиты.

— Не говори ты мне о черепахах, прошу тебя, мне все это известно, но речь идет о тебе. Чего ты хочешь, быть позором всей семьи, ты, мой сын?

Если бы я был грубым, хоть немного агрессивным, я бы стукнул по столу, хлопнул бы дверью, взорвался бы, не в силах больше терпеть эту вечную ложь, этот утомительный отказ попытаться понять.

Как убедить ее принять действительность, как объяснить? Я не могу ей рассказывать о своем жалком любовном опыте. От стыда она потеряет сознание. Один только образ ее сына, занимающегося любовью с мужчиной… К тому же я не способен признаться в том, что стало бы для нее просто кошмаром, точно так же когда-то я не смог донести на своего двенадцатилетнего насильника. Все время этот странный стыд, это чувство вины перед ней или отцом.

— Мама, ты меня родила таким, ничего не поделаешь.

— Так это по моей вине, ты хочешь сказать? Ты хочешь на меня возложить ответственность за свои проблемы? Маленькое нарушение в организме не дает тебе права оскорблять свою мать, но, поскольку это так, мы пойдем к врачам. Хочешь ты или нет, но я покончу с этим твоим состоянием. Доктор Феррье, друг твоего отца, он был военным врачом, он многое повидал. Он нам посоветует… Он, он знает, что такое мужчина.

— Мама, в Париже я ходил к врачу. Он мне все объяснил, он сказал мне, что мои половые проблемы очень серьезны. Это большой специалист, и он мне поможет.

— Поможет? Как это поможет?

— Требуется гормональное лечение, чтобы облегчить мое состояние, иначе я стану сумасшедшей.

— Что ты такое говоришь — «сумасшедшей»? Это у меня вырвалось непроизвольно. С некоторых пор я безотчетно путаю мужской и женский род.

— Твой врач просто шарлатан. Он хочет использовать тебя, вытянуть у тебя деньги и заставить поверить черт знает во что. Сумасшедшая, мой сын — сумасшедшая.

Продолжать бесполезно. Все объяснения излишни. Диалог прерывается. Я ухожу, я иду на пристань смотреть на корабли. Мне необходимо скрыть слезы, которые меня душат. Уходя, я слышу, как она продолжает ворчать и говорить о психиатре, о деньгах, о необходимости меня лечить, о том, что мне надо вернуться в семью, где царит более здоровая атмосфера.

Совсем иным был диалог с моим «шарлатаном», как выразилась мама. Если бы она знала, что одна проститутка с Монмартра назвала мне его имя и дала его адрес — будто доверила тайну новому члену секты. К доктору А. приходят всегда от имени такого-то или такой то. Ты входишь в кабинет, в котором окна закрыты ставнями, чтобы заглушать шум Пигаль. Клиентура состоит из проституток и транссексуалов. Доктор А. в некотором роде колдун-благодетель для людей вроде меня. Имя его передается из уст в уста и окутано тайной. Это доктор-чудесник, доктор по гормонам. Усатый философ, он хорошо знает отчаявшийся мир бесполых существ.

Он выслушал историю моей жизни и понял, что я больше не могу. Он осмотрел профессионально мое тело, беседуя со мною, как отец. Отец удивленный, но утешающий. Удивлен он был, потому что в своей практике он третий раз сталкивается с транссексуалом. Только третий за двадцать лет работы. В этом квартале, кишащем транссексуалами, он знал только троих. Третий — это я; второй — это тот, кто меня сюда послал, и с неизъяснимой нежностью я думаю о том незнакомце, который был первым и был похож на нас. У него был и такой же незрелый детский член, такая же неразвитая, но девичья грудь, такая же гладкая кожа.

Наконец нашелся кто-то, кто говорил со мною со знанием дела о моем исключительном случае. Его слова были просты:

— Опасность кроется в вашем семейном окружении. Если они откажутся вас понять, то, очевидно, попробуют придать вам максимум мужественности. Однажды я наблюдал результат такого воздействия. Это было страшно. Психотерапия оказалась неэффективной, а после гормонального лечения пациент тронулся умом. Необходимо учитывать не только особенности психики, нельзя забывать и про строение органов. В вашем случае феминизация, безусловно, возможна.

Однако осторожность не мешает: у нас нет отдаленных результатов такого рода лечения. Если я вам пропишу одну инъекцию в месяц, вы должны мне поклясться, что не увеличите дозу, как это делают многие. Здесь кроется большая опасность. Если же вы будете в точности выполнять все мои предписания, вам станет лучше, вы почувствуете себя более уравновешенным, ваши страхи пройдут, но процесс будет идти медленно. О члене не стоит говорить, он не изменится, а вот грудь, напротив, может развиться, и кожа приобретет другой вид. В вашем случае это лишь небольшая помощь природе, но я должен вас предупредить…

Я предупрежден. Возможно… учитывая уровень современной медицины… возможно…