— Я с рождения такой.

— Это редкий случай. Я старше тебя и давно занимаюсь этим делом, но могу тебе сказать, что такого я еще никогда не встречал.

— Никогда?

— Ну да, никогда.

Впервые в жизни я чувствую смутное удовлетворение от того, что я какой-то особенный. Я получил признание моей исключительности. Теперь я испытываю гордость, а не унижение, как раньше. Это мнение профессионала, человека, знающего всякое о сексе. Хорошая рекомендация для новичка вроде меня.

Значит, я редкость. Может быть, таких больше и нет… Я читал где-то, что настоящие гермафродиты — редкость, по западной статистике их около сотни. Но описание этих исключительных существ было столь кратким, что я даже не смог понять, отношусь ли и я к существам, соединяющим, как гласит легенда, в одном теле женщину и мужчину.

Скорее всего, я существо без пола, ангел.

Сейчас мне даже нравится быть таким ангелом. И в объятиях любовника, совершенно нормально устроенного, я чувствую себя редкой вещью. Я как ангел. Мы занимаемся любовью, и мне нравится то, что со мной делает этот человек. Я боялся боли и отвращения. Вместо этого — нежность и наслаждение. Меня охватывает приятная дрожь, потом внезапно накрывает волна удовольствия. То, что я ощущаю, этот животный инстинкт, пряталось здесь, внутри меня. Вот он проснулся, потянулся, охватил меня всего и тихонько заснул опять. Но я теперь знаю, что сам могу его разбудить когда захочу.

Я снова иду по влажным улицам. Небо надо мной великолепно, на нем столько звезд, что у меня кружится голова, когда я на них смотрю. Итак, это случилось. Я перешагнул через барьер, и я счастлив.

Я счастлив, когда заря только еще занимается над Монмартром. Счастлив, когда возвращаюсь усталым в свою комнату. Я забываюсь на несколько часов тяжелым сном.

А утром приходят совсем другие мысли. Я счастлив? Нет. Я напуган тем, что испытал, тем, что посмел сделать. Безрассудство оставило меня, и я начал сомневаться, что могу обрести свободу.

Посмотри на себя, Жан Паскаль Анри. Посмотри на себя в зеркало, если хватит смелости. Что ты там видишь, в своем прекрасном зеркале? Гомосексуалиста. Нечего гордиться своим подвигом. Ты хотел знать? Теперь ты знаешь и ощущаешь это как нечто нечистое и постыдное. Посмотри на себя… Мужчина спал с тобой. И то недолгое удовольствие, которое ты испытал, не спасет тебя. Ты перешел черту дозволенного, попробовал запретного, хотя по нынешним временам невозможно что-либо запрещать.

Я не хочу, я не могу быть гомосексуалистом. Мой разум не перенесет этого. Я так боюсь мужчин! Как же я мог выбрать именно мужчину, чтобы выяснить, способен ли я получать удовольствие или нет? Я сам себе противен.

— Хочешь бутерброд?

Сара. Мы пьем плохой чай в полуразрушенном кафе, открывшемся вновь после столкновений с полицией. Вокруг нас такие же студенты. Весна кончилась. У французов есть горючее, чтобы поехать за город на субботу и воскресенье, они боятся потерять де Голля и свои загородные дома. Нам же нужно готовиться к экзаменам, которые перенесены на ноябрь.

Если бы я мог ей сказать… Я бы сказал: «Сара, я просто мерзкий тип. Я обманул тебя. Ты надеялась. Не надейся больше. Я неудавшаяся девушка, или неудавшийся педераст, неудавшийся мужчина, я вообще не удался. Серый костюм, студенческий билет, учеба в университете — это только фасад. Все, на что я гожусь как мужчина, — размашисто шагать, засунув руки в карманы. Да и то потому, что я высокий, у меня длинные ноги и я не знаю, что делать со своими большими руками.

— Почему ты не ешь?

Она бледна, грустна, она рассказывает мне о болезни отца.

— Я боюсь, Жан. Если он умрет, я этого не перенесу. Когда теряешь отца, теряешь корни. Я его очень люблю. Он надорвался, работая, устраивая нашу жизнь после войны. Он избежал лагерей, но все потерял, все пришлось начинать сначала, и ради чего? Чтобы заработать рак…

Она плачет, слезы текут у нее из-под очков, мне не видно ее голубых детских глаз. Она цепляется за мою руку, а я рассматриваю крошки на столике из фальшивого мрамора. Я тщательно собираю их в кучку. Нет, сейчас я не могу рассказать ей про то, что со мной произошло. Не сейчас. Она этого не вынесет.

Но мне надоели больные. Они все больны. Мой отец в психиатрической больнице, мать то в больнице, то в санатории, старший братец в каком-то заведении для умственно отсталых, а теперь еще этот старый меховщик с улицы Сантье, Вечный жид, работящий и честный, который только вчера говорил мне: «Сара — мое сокровище, моя надежда. Она обязательно кем-то станет, многого добьется…»

Как будто он мне сделал драгоценный подарок.

Они мне больше не нужны. Я их покидаю. Другой мир влечет меня: Монмартр и «Паве». Мир травести и ночных бабочек. Они веселятся, смеются над всеми и над собой, живут одним днем. Они отказались от морали и презирают закон.

Я должен быть там, с ними. Если бы только я не любил тебя, Сара! Ты единственное существо, ради которого я еще соблюдаю приличия. Но однажды мне придется тебя огорчить. Это неминуемо должно случиться. Я не могу выпутаться, не причинив тебе зла. И мне придется тебя потерять. Придется.

Мадам Бедю получает от меня двести франков за квартиру, кладет их на столик в стиле Людовика XV. У нее прерывистое дыхание, помятое лицо.

— Противный бронхит. Ну, ничего, это пройдет. Как ваш устный экзамен?

— Завтра сдаю. Столько занимались с Сарой, что голова идет кругом.

Она думает, что я придаю всему этому значение. Она уже видит меня преуспевающим чиновником, занимающим где-то там, на самом верху, хороший пост в почтовом ведомстве, сплошная нирвана и обеспеченное райское местечко в каком-нибудь министерстве.

Одна проститутка сказала мне в баре: «Не дури, крошка, даже если ты будешь жить, как мы, приобрети сначала профессию. Без профессии ты просто сдохнешь на панели от голода». И это мне сказала проститутка травести, звезда в кабаре, вся в блестках и стразах. Каждый вечер она срывает аплодисменты. Перед американскими туристами она делает стриптиз, демонстрирует свое женское тело, а потом наступает апофеоз: золотые трусики падают, открывая мужской член.

И я ей поверил. «Поучись сначала, а потом посмотришь. Кабаре для транссексуалов — не фунт изюма. У тебя пока еще есть время получить специальность, и в молодости надо уже подумать о старости, когда погаснут огни рампы…»

— Я пойду лягу, мадам Бедю. Но если вам что-нибудь понадобится, позовите меня.

— Ничего, ничего. Отдохните как следует. Ведь это очень важно для вас — хорошо сдать экзамен. Ваша матушка будет так вами гордиться.

Мадам Бедю закрывает дверь. В ту же ночь ее не станет. Во мне, наверное, есть что-то, что приносит несчастье, какой-то магнит, притягивающий беду. Я таким уродился, в этом мой несчастный талант. Из последних сил она стучала в мою дверь, ее серые волосы слиплись, а на лицо уже опустилась маска смерти. Я поднял ее, она ничего не весила. Она попыталась сказать мне как всегда: «Ничего, ничего…», но то были предсмертные хрипы. Сирена «скорой помощи» прозвучала в ночи.

— Вы родственник? Нет? Надо предупредить семью, она не протянет долго. Я сейчас сделаю укол, — сказал врач.

Где-то в Париже у нее есть племянница, надо покопаться в бумагах и найти адрес. Я ищу, но не нахожу. Я в панике. Она меня зовет, я понимаю, что она хочет исповедаться. Нужен священник. Но где найти его в этом квартале? Я не хочу видеть, как она умирает. Я не хочу знать, как это происходит. Я не могу. Эти хрипы, эти мольбы, старческие руки, цепляющиеся за меня. Господи, до чего же мне страшно! И внезапно она замерла, застыла. В какой момент она отпустила меня? Когда? Я не заметил. Я был тут, но будто слепой, оглушенный. Воздух вокруг меня вдруг стал тяжелым, ощутимым. Жизнь ушла, а смерть заняла все место, вытеснила все, перекрыла мне кислород. У смерти есть запах, плотность, она тут.

Я хотел бы убежать куда-нибудь далеко. Но надо сдавать экзамен.

Председатель комиссии — один из тех, кто меня не любит. И я не сдал. Племянница мадам Бедю, женщина без возраста, проводит над усопшей ночь. Скоро дверь опечатают. Мне надо искать другую квартиру. Племянница без возраста комнат не сдает.