«Да, всё в нашей жизни зыбко, — бежало ему в голову. — И снайперы, и кухарки у нас скоротечны. Ворошиловские — куда уж лучше стрелки! — стали мишенями, а Лаврентий пристукнут, как одичалый пёс. А где Булга-недолга — Николай-Негодник? Где Маоленков? Все вычеркнуты, все оплёваны. О людях попроще и говорить не приходится: нынче любимец, завтра проходимец. А почему? Почему!? — горячил себе мозг Кимоно Петрович. — Неужто без наказания остаются лишь те, чья жизнь сама по себе уже наказание? Но кто тогда у нас счастлив, и зачем этот добровольный ад в порядке живой очереди!?…».

Вот на какие окольные мысли навело Кимоно Петровича чтение, из чего можно заключить, что книги вредны не тем, что в них написано, а тем, что после них думается.

Глава XVI

Думание — процесс неизученный, а мнительность вообще бесконтрольна. Перелистав «Алису в Стране Советов», доктор Безухов сказал: «Нет уж, нет уж!» — в смысле: «Проспекты-улицы без моего имени обойдутся!», набрал 09 и нехорошим голосом испросил:

— Голубушка, как позвонить в комитет?

В Москве несчётное количество комитетов. Но нехорошим голосом спрашивают лишь про один. И телефонистка без уточнения, без заминки Кимоно Петровичу нужный нумер дала.

— Прекрасно! — сказал вместо спасибо Безухов, однако палитра прекрасного тут же помнилась ему слишком богатой оттенками, и он спросил себя: — А не проще ли сжечь? Сбрызнуть бензинчиком — и концы в воду…

«Куда как лучше! — поправил его иронично внутренний голос. — Ты что, на улице эту листовку нашёл?.. Вспомни чернильного! Разве без грима такими лица бывают?!».

Двое суток он неприкаянно мыкался. А в момент, когда вдруг пришло облегчение и голова прояснилась, он сказал себе «Нет, не бывают», набрал нумер и приятным, ищущим голосом проворковал:

— Справочная?

— Справочная слушает, — подтвердила справочная.

— С вами говорит доктор биологических наук Безухов.

— С улицы?

— Но почему же!? Из дома.

— Внимательно слушаем вас, товарищ, — щёлкнуло что-то в проводке.

— Кхм, я, право, затрудняюсь, но не подскажете, кто у вас, как бы выразиться, ну, курирует литературу?

— Литературу у нас никто не курирует. Ваш телефон, товарищ?

Кимоно Петровичу захотелось дать отбой. Но отступать было поздно, да и глупенько. И он свой номер назвал.

— Ждите! — приказала справочная. — С вами свяжутся.

Минуты через две, не более, раздался звонок, и несколько грубоватый, подделанный под участливый голос без «здравствуйте» произнес:

— Доктор Безухов? У вас какое-то затруднение с литературой? Я — Кожин-Морозов. Так что у вас там?

— Понимаете, товарищ Кожин-Морозов, — плаксиво загудел доктор. — У меня среди бела дня украли научный труд.

— Этим занимается милиция, — сменил участие на суровость голос. — Пора бы знать!

— Да, конечно-конечно, товарищ! Но взамен мне подсунули штучку-дрючку под названием «Алиса в Стране Советов»…

— Повторите! — заново стал участливым Кожин-Морозов.

— «Алиса в Стране Советов», — многозначительно изрёк доктор.

— Машинопись? Ротапринт? Гектограф? — заторопился Кожин-Морозов.

— Рукодельщина. Но почерк разборчивый, — подстегнул интерес доктор.

— Ваш адрес… кстати, кто автор? Есть там исходные?

— Автор не обозначен, — сказал доктор и свой адрес назвал.

— Я выезжаю. Ждите! — сухо распорядился Кожин-Морозов, привыкший, видимо, повелевать. — К телефону не подходить, в дом никого не впускать!

— А…а жена!? — подрастерялся доктор. — Она вот-вот вернётся из магазина.

Кожин-Морозов помедлил и произнёс:

— Нежелательно.

И повесил трубку.

«Как это — нежелательно? — до края обеспокоился Кимоно Петрович. — Что кроется за “нежелательно”? Арест… пытки на дому!? Нет, глупости! Я же не знаю ни рыжего, ни чернильного, граждане! Я добровольно вызвался услужить, а там уже ваше дело найти и выдрать рыжего из нашей среды, чтобы здоровая часть общества могла теснее сплотиться в ряды. Главное, я не уклонился сообщить куда нужно, и это мне безусловно зачтётся при всех случаях, как во все времена…».

Так Кимоно Петрович думал, а внутренний голос сбивал его, подковыривал: «Ах, доктор, о времени рассуждая, вы упустили тайну пространства. Спеша других куда нужно пристроить, вы надеетесь, что коли вакансии будут заполнены, вам туда не попасть, не втиснуться. Иллюзия, доктор! “Сплотимся в ряды!” — оно и к сокамерникам относится, велит уплотниться, чтобы пополнение с воли принять. Где нужно, пространство неизмеримо, и места там завсегда хватает…».

И сколько доктор ни сочинял, мол, жену не велено в дом пускать по соображениям государственной важности и по мотивам дамской болтливости, глаза его как-то против желания косились на блюдо с сухариками и вспоминались слова Джу Ван: «А не посадят тебя?».

Неспокойно было доктору. И предчувствие беды обострялось.

Дальше события развивались стремительно и несуразно. То ли Кожин-Морозов вертолётом попользовался, то ли пёр по Москве на красные светофоры, но в Зоологический переулок он прилетел так стремительно, что доктор Безухов не успел переодеться и встретил визитёров в неподобающем случаю кимоно и самурайских гэта.

«Нехорошо-то как! — застучало у него в висках. — Не сочтётся ли это за невнимательность к делу и, хуже того, за бесстрашие!?».

Объявившийся Кожин-Морозов свою фамилию несомненно оправдывал, дрожь вызывал. Строго одетый и с университетским значком, он всё же казался ягодкой с футбольного поля: коротко стриженый, с выдвинутыми наступательными плечами и утолщёнными, так что брюки липли, голенями. Такие играют обычно «чистильщиками» во второй лиге и слывут костоломами. Чистые, отрицающие всякую оптику глаза его глядели мимо собеседника, как бы припоминая нечто более существенное, нежели близкий одушевлённый предмет, а скулы поигрывали, педалируя воспоминательный труд. Угрозную монументальность Кожина-Морозова оттенял, ретушировал лощёный напарник — гибкий, в дымчатых, что придавало ему загадочность, очках, весь какой-то бесшумный, но с длинными и подвижными пальцами виртуоза, истомившегося по роялю. Одним словом — маэстро.

— Высокоодарённо живёте, доктор, — обронил Кожин-Морозов, оценивая японское убранство квартиры и усаживаясь на лифчик Джу Ван, оставленный, как всегда, на пуфике от гарнитура «Микадо».

— Это жена… жена-затейница, — смутился доктор. — Позвольте переодеться, я мигом?

— Зачем? Меньше движений — больше достижений, — молвил Лощёный, мягко выдернул из розетки вилку «Сони», заглянул зачем-то за ширму, приоткрыл платяной шкаф, пошарил, и в ловких пальцах его чудесным образом оказалась золотая монета…

— Хм, «лошадка»! — радостно подкрутил он монетку и рукавом поймал.

«Что за фокусы!?» — изумился доктор и очень, естественно, заволновался: — Чаю, кофе, вина?

— Контру давайте! — щёлкнул зажигалкой Кожин-Морозов.

Понятливый Кимоно Петрович подал рукопись и замер в услужливой позе — не надо ли каких пояснений, извинений или ещё чего там?

А Кожин-Морозов наощупь взял из фарфорового стаканчика корейскую сигарету, медленно прикурил, раскрыл «Алису» и тотчас изрёк:

— Дрянь!

— Полностью разделяю! — согнулся в японском поклоне доктор.

— Сигареты у вас дрянь, — уточнил Кожин-Морозов, от рукописи не отрываясь, наугад ломая чадящую сигарету о стол мимо пепельницы.

Судя по натиску — странички так и летели — Кожин-Морозов владел секретами скорочтения. Не прошло и четверти часа, как он схватил телефонную трубку и сообщил кому-то обрадованно:

— Дорофей Игнатьевич, это то, что нужно!

Одновременно в замке заворочался ключ, дверь распахнулась, и показалась Джу Ван, толкавшая впереди себя сумку на колёсиках.

— В этих стеклянных Каракумах, в этих гнусных, борющихся за звание продовольственных, магазинах, — запела с порога она, сумку футболя, и осеклась. Вольная дислокация Кожина-Морозова на лифчике и окурочек сигареты вне пепельницы подсказали опытной «этажерке» кое-что. «Интурист» чрезвычайно обостряет чутье и догадливость.