Мэтью прислушался к смеху Джейн, которая секретничала с Анаис. Даже через застекленную дверь он чувствовал близость любимой и буквально видел, как свет масляной лампы отражается в линзах ее очков, как отсвет пламени камина освещает ее золотистые пряди, строго стянутые назад.

Несмотря на расстояние, которое разделяло их, тело Мэтью так чутко реагировало на присутствие возлюбленной, словно она стояла совсем рядом. Уоллингфорд видел, как смеется Джейн, как трогательно она сжимает руки Анаис. Лицо любимой разрумянилось, и граф получал истинное наслаждение, наблюдая за его беспечным и веселым выражением. Джейн была полна жизни и радости, ее кожа ярко пылала, пока она хихикала в компании Анаис. Мэтью думал о героине своих многочисленных портретов, вспоминая о том, как она сладко извивалась под тяжестью его тела, как на ее лице отражалось истинное блаженство, а нежная кожа буквально горела от возбуждения.

— Она — вовсе не пресная серая мышка, — тихо пробормотал Мэтью, все еще сомневаясь, стоит ли делиться сокровенными чувствами с другом.

— Неужели? — осведомился Реберн, внимательно разглядывая Джейн.

— Это на самом деле так. Определенно, в ней есть что–то особенное, — подтвердил Уоллингфорд, не в силах отвести от любимой взгляд. — Что–то, что я не могу описать или понять. Ее внешность далека от стандартов красоты, принятых в обществе, и все же я не могу думать ни о какой другой женщине с тех самых пор, как встретил ее на твоей свадьбе. В ее лице есть нечто, что неудержимо притягивает меня.

— И ты считаешь ее красивой? — чуть не подавился от изумления Реберн.

— Неужели так чертовски трудно в это поверить? — прорычал Мэтью, ощущая, как все внутри наполняется гневом и яростной потребностью защищать. До Джейн он не питал подобных чувств ни к одной женщине.

— Да, это непросто, — ухмыльнулся Реберн. — Это почти невероятно. Ты всегда удостаивал женщин лишь мимолетных взглядов, я и подумать не мог, что ты можешь смотреть на них серьезнее. Раньше ты обращал внимание исключительно на внешность. Но, судя по всему, ты посмотрел на мисс Рэнкин иначе, сумел разглядеть то, что у нее внутри. Ты смог увидеть дальше ее очков и строгой манеры одеваться — и заметил подлинную красоту.

— Ты несешь чепуху, Реберн, — проворчал Уоллингфорд, не выпуская сигару изо рта. — Похоже, медовый месяц превратил тебя в романтичного глупца. И ты анализировал всю эту… эту привлекательность, которую я сумел разглядеть в мисс Рэнкин. Боюсь, моя тяга объясняется не любовью или страстью, а гордостью. Если она отвергнет меня, мое «эго» может этого не перенести.

Стоило этим словам слететь с губ, и Уоллингфорд уже осознавал, что лжет. Возможно, сначала, когда граф преследовал мисс Рэнкин на свадьбе Реберна, его поступки объяснялись уязвленным самолюбием. Но теперь — и он не мог этого не признать — его чувства были иными.

— Я не верю тебе, и ты это прекрасно понимаешь, — отозвался Реберн. — Я знаю тебя много лет, видел тебя со многими женщинами. И, смею тебя заверить, ни на одну из них ты не смотрел так, как на Джейн.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, Реберн, но мне на это плевать.

— Не нужно притворяться, друг мой! Уж я–то прекрасно понимаю, как чертовски все это может смущать и сбивать с толку.

— Что «это»? — спросил Уоллингфорд, старательно изучая тупой кончик своей сигары.

— Отдавать свое сердце другому. Граф лишь рассмеялся в ответ, глухой и горький звук вырвался из его груди.

— У меня нет сердца, которое я мог бы отдать, и ты прекрасно знаешь это.

Реберн внимательно посмотрел на друга:

— У тебя есть сердце, я убежден в этом. Тебе просто нужно его найти. Однако держу пари, оно зажато у тебя внутри еще крепче, чем драгоценности в короне.

Реберн ничего не знал. Мэтью усмехнулся и отвел взгляд. У него не было сердца. Он не был добрым, только эгоистичным, жестоким, беспощадным. Он не мог дать Джейн Рэнкин ничего, в том числе самое главное — свое сердце. И, что было еще важнее, в Уоллингфорде не было ничего по–настоящему ценного — того, что он мог бы предложить женщине.

— Ну что ж, — пробормотал Реберн, глядя в вечернее небо. — Думаю, пришла пора удалиться. Анаис наверняка устала. Мне бы не хотелось, чтобы она перенапрягалась.

— Как она себя чувствует? — спросил Мэтью, топча носком ботинка окурок.

— Замечательно, только быстро утомляется. Все вокруг стараются убедить меня, что при ее беременности это нормально.

— Ты так беспокоишься за нее! — воскликнул Мэтью, слыша страх в голосе друга.

— Я очень переживаю. — Реберн глубоко вздохнул и с шумом выпустил изо рта воздух. — Я боюсь, что случится что–то страшное. Роды — такой непредсказуемый процесс! Я просто не вынесу страданий, если потеряю ее.

Задумчиво кивая, Мэтью смотрел на друга, изумляясь настоящему ужасу, который ясно читался на лице Реберна. Он сам никогда не думал о рождении ребенка с таким благоговейным трепетом и страхом. Дети были лишь наследниками, и производить их на свет значило лишь следовать инстинкту размножения — подобно тому, как хорошая племенная кобыла спаривается с жеребцом–производителем. Мэтью никогда не размышлял о той эмоциональной связи между мужчиной и женщиной, плодом любви которых становится ребенок.

Уоллингфорд не был настолько глуп, чтобы допускать, что однажды и он сам будет связан с какой–нибудь женщиной подобной связью. Дети Мэтью станут наследниками герцогской династии, а женщина, которая произведет их на свет, окажется не чем иным, как просто сосудом для их вынашивания — той, кто гарантирует продолжение родословной его семьи. Эта холодная, расчетливая схема не имела ничего общего с тем, как представлялось рождение ребенка Реберну и Анаис.

Между тем Реберн, похоже, стряхнул с себя печальные мысли и приготовился ехать домой.

— Доброй ночи, старина, — попрощался он. — Порыбачим несколько часов утром?

Кивнув, Мэтью повернулся спиной к застекленной двери и яркому свету лампы, лившемуся из кабинета, и взглянул в темное небо. О боже, в его голове царила полная неразбериха…

Уоллингфорд думал о том, что его никогда не заботило. Жена и дети? Он никогда не хотел связывать себя подобными узами. Продолжение герцогской династии? Мэтью всегда злорадно мечтал, что она вымрет вместе с ним, осознавая, что это будет самая жестокая месть, его отцу. И все же он думал об этих вещах сегодня вечером, и, что было еще хуже, при этом он смотрел только на Джейн Рэнкин.

— Мэтью?

Все тело графа напряглось, словно кто–то резко стегнул его плетью. Голос Джейн, низкий и хриплый, проник в тело Уоллингфорда, и он впился пальцами в каменную балюстраду. Чувственный звук собственного имени, произнесенного ею в темноте, заставил его кровь медленно закипать в жилах. Как же он ненавидел в себе эту слабость!

Уоллингфорд напомнил себе, что он был совсем не таким человеком, как Реберн. Он не питал к женщинам нежности и любви, не заботился об их чувствах. Он не думал о них как о женах, матерях, возлюбленных… Он считал их лишь сексуальными игрушками — безликими существами, которых нужно трахать, а потом выбрасывать. Уоллингфорд был черствым и жестоким, и не стоило обманывать самого себя, думая, что он — нечто большее, чем кутила и развратник.

Мэтью сомневался в том, что, независимо от того, что произошло между ним и Джейн на этой неделе, это будет иметь значение, когда они вернутся в Лондон. Он сомневался и в том, что станет заботиться о ее чувствах, запомнит все ее жалкие маленькие тайны. Черт возьми, Уоллингфорд был абсолютно уверен в том, что забудет ощущение ее влажного тела, отчаянно цепляющегося за его тело. Он наверняка никогда не воскресит в памяти моменты, когда чувствовал себя сильным и мужественным, защищая Джейн, нашептывая ей нежные слова, отгоняющие все страхи. Уоллингфорд не позволит себе вспоминать то восхищение, которым светилось лицо мисс Ренкин, когда он нес ее вдоль причала…

Нет, черт побери, он не сделает этого! В конце концов, лорд Уоллингфорд — отнюдь не проклятый рыцарь на белом коне. Его прошлое — выгребная яма, полная неудач, гулянок и скандалов. Граф не мог изменить самого себя и, что было гораздо важнее, не думал, что сможет нести эти перемены. Быть иным означало все время заботиться о любимой и ее мнении относительно него, забота о Джейн Рэнкин не сулила Уоллингфорду ничего, кроме боли.